Симнел был помилован, и его включили в королевскую прислугу, чтобы поворачивал на кухне вертел с мясом и служил постоянным объектом насмешек для тех, кто обсуждал восстание. Саймондс, его злой гений, был передан в руки Кентербери, потому что только церковь могла вершить суд над священником. В этом случае Генрих не стал идти против системы. Когда Джон Мортон покончит с Саймондсом, то он захочет отдать его в руки королевского правосудия, а король был намного щепетильнее, чем даже Джон Мортон.

Лето было долгим и жарким, как и осень, но когда первого сентября вышел указ о созыве парламента, то люди, которых известили об этом, прибыли немедленно. Они прибыли, смиренно склонив головы, зная, что о чем бы король не попросил, что бы не предложил или даже намекнул, будет принято без единого голоса против. Генрих был абсолютным хозяином своего королевства. Ту знать и землевладельцев Йорка, которых он привлек раньше на свою сторону своей силой и милосердием, он присмирил теперь своей холодной жестокостью.

Меры, которые принял Генрих, возымели свое действие. Не возникло жарких страстей вокруг жестокости казней. Не было сострадания к жертвам, полностью лишенным своих земель, изгнанным или обреченным на голодную смерть. Кто насмехался ранее над приказами Генриха, стал достоин жалости, да, но ему была оставлена мизерная доля его собственности, как средство вернуться в будущем к своему положению. Штрафы были настолько тщательно выверены, чтобы человек заложил все, что имел, и смог их заплатить, сохранив свою жизнь. Такого человека его более преданные соседи сочтут дураком, и не нужно будет вселять в него чувство страха, чтобы предостеречь от подобных поступков в будущем.

– И я не могу понять, – рассмеялся Генрих, когда сидел вместе со своими финансовыми советниками на следующий день после своего триумфального возвращения в Лондон, – почему короли поступали настолько глупо, отсекая своим поданным головы. Какую прибыль можно извлечь из мертвого человека? И не говорите мне, что я бы тогда получил в собственность их земли. Эта собственность разве не вызвала бы дополнительные расходы на надсмотрщиков, рабочих, починку чего-либо? Разве мне не пришлось бы помогать вдовам и детям? А так я имею хорошую, чистую прибыль, – Генрих любовно посмотрел на толстую кипу счетов, лежащую на столе, – пока ограбленные мной жертвы будут слишком заняты спасением своей собственности от ростовщиков, у них не будет времени ненавидеть меня или забивать себе голову политикой.

– Совершенно верно, сир. А сейчас об использовании этого золота. Некоторая часть должна храниться в запасе, а оставшуюся можно хорошо вложить в строительство кораблей, в котором Ваша Светлость заинтересована, и которая является большим благом для королевства. Теперь у меня есть…

Генрих вздохнул, подпер голову рукой и позволил своим мыслям отвлечься. Обычно он был остро заинтересован в вопросах, касающихся денег, но сейчас у него было праздничное настроение. Он думал о том, как его встречали лондонцы, – громко и радостно, и о том, как его встретила Элизабет, – спокойнее, но не менее радостно. Артур тоже поприветствовал его; Генрих невольно рассмеялся и был вынужден извиниться перед Динхэмом, который выглядел удивленным и слегка обиженным. Артур с радостным воплем бросил тогда в голову любящего отца деревянный кубик, а когда Генрих взял его на руки, чтобы поцеловать, то намочил своему уже не столь любящему отцу весь камзол и штаны.

Маргрит тоже была там, но в более серьезном настроении, чем другие. Вначале она сообщила ему, что вновь удаляется в Ричмонд.

– Но почему, мама?

– Я могу сказать тебе только, потому что я так хочу. Другие причины касаются только меня, – резко ответила она. – Но перед своим уходом я хочу поговорить с тобой об Элизабет.

– Что ты хочешь сказать о Бесс? – спросил Генрих слегка прохладным тоном.