– Что ты хочешь сказать о Бесс? – спросил Генрих слегка прохладным тоном.

Маргрит удивленно уставилась на своего сына, а затем рассмеялась ему в лицо.

– Тебе пора проглотить некоторые слова, Генрих. До меня дошли слухи, что ты сказал, будто Элизабет никогда не будет коронована. И я думала до сих пор, что ты все еще не доверяешь ей, но если ты готов броситься на меня в ее защиту, то ты просто упрямый. Я не собираюсь задеть гордость Элизабет, а хочу тебе помочь укрепить твою.

– Я не думал об этом подобным образом. Я полагаю, что вообще не раздумывал долго над этим вопросом. Элизабет никогда не просила меня короновать ее.

– Ну что ж, тебе бы следовало подумать над этим. Ты думаешь, что гордой женщине по вкусу просить о том, в чем ей определенно будет отказано?

В это время Динхэм предложил строительство собственных кораблей, и Генрих согласился с ним, размышляя с одной стороны о том, чтобы назначить Реджинальда Брэя и Гилдфорда ответственными за строительство, а с другой – о коронации Элизабет. Он обнаружил в себе странное сопротивление этому и боролся с этим чувством на протяжении всего дня. Разве он продолжал не доверять ей? Чушь. Ее любовь к нему не вызывала сомнений, а когда он несколько раз предлагал ей взять на себя часть политической власти, то она отклоняла его предложение. Действительно, единственными обязанностями, от которых Элизабет пыталась уклониться, были политические, и Генрих надоедал ей только в тех случаях, когда бывал настолько погружен в государственные дела, что пытался говорить с ней об этом.

Она, возможно, сможет принять частичное участие в политике, ее интерес сможет вырасти, если он побудит ее проявить себя. Она могла с умом говорить о музыке, искусстве, литературе и даже о философии.

Генрих верно полагал, что Элизабет понимала его ревнивое отношение к своей власти и отказалась от мыслей о государственных делах. Он пытался объективно думать об этом вопросе и решил, что предпочитает, чтобы все оставалось на своих местах. На протяжении всего дня он решал дела с государственными деятелями, но этот вопрос продолжал тяготить его. Нет, Элизабет никогда не станет оспаривать его власть. Она дала это ясно понять, добровольно отказавшись от этих мыслей. В таком случае, почему бы ей не стать королевой, если она желает этого?

Может быть, потому, что люди любят ее так сильно, а он ревнует? Возможно. При мысли о людях Генрих почувствовал себя неуютно. Генрих понял причину своего чувства, когда обсуждал с Мортоном публичные празднования по поводу победы у Стоука. Эти празднования начинали тяготить его, и он с возмущением воспринимал эту идею – выставлять себя на всеобщее обозрение подобно ученому медведю. Он делал это без возражения и будет так делать всегда, потому что персона короля в некоторой степени являлась достоянием публики. Именно так! И королева тоже будет частично принадлежать народу, и Генрих понял, что не желает делить свою жену с грязными, вопящими толпами.

Но если Элизабет хочет этого? В этот момент Мортон прервал его мысли, мягко упрекнув короля, что он не уделяет ему внимания, и Генрих извинился перед ним, раздраженно подумав, что если он вскоре не уладит это дело, то обидит всех своих министров. Поспешно согласившись со всеми предложениями Мортона, Генрих избавился от него и удалился в свой кабинет. Именно здесь он был вынужден покорно признать, что для него никогда не имели большой важности желания Элизабет. На первом месте всегда были другие вещи: его нужды, нужды его страны. Коронование, по сути дела, не имело реального значения. Неужели он не сможет доставить ей этим удовольствие, если так часто он даже не принимал ее во внимание? Хорошо, он сможет!

С большим облегчением Генрих взглянул на кипу биллей, подготовленных к сессии парламента, которая должна была начаться через четыре дня.