— Много ли? Да столько, сколько их было там… Все погибли… Я видела труп той, которая еще вчера была девушкой, а помирать привелось замужней… Меч вонзили ей в грудь… Погиб жених, погибли молодцы, все погибли, даже собак убили.

Старуха затрясла головой.

— Хижины сожгли?

— Все разрушили, все обратили в пепел… Вороны на пир слетелись, а люди плачут… — старуха вздохнула.

— Ушли? — спросил Визун.

Старуха сразу не могла дать ответа; она не помнила, что вчера случилось.

— Я лежала на земле мертвая, когда Живя покрыла меня своим платком… Я не слышала и не видела ничего. Долго вокруг меня ходили, кричали, ногами меня топтали. Да… что ж дальше?… Вспомнила — когда начало рассветать, что-то их напугало… Русалки вышли из озера, ветер поднялся сильный и гнал их прочь… Они с криком ушли, а трупы остались на берегу… О, трупы белеют, точно весенний цвет на лугу!.. Ушли, нет их более, но не вернутся ли снова?…

Визун вздохнул свободнее; только доверять ли старухе, у которой, видимо, голова не на месте?…

Чем больше ее расспрашивали, тем запутаннее она давала ответы… Наконец, Яруха устала болтать, села под деревом и уснула.

Между тем у берега показалась новая лодка… Из нее вышел старик, простоявший всю ночь до утра в камышах и тогда лишь нашедший возможность безопасно переехать на остров…

Он рассказывал, что поморцы, уничтожив огнем и мечом все встречавшееся им на пути, получили откуда-то ночью известие, которое их до того напугало, что они сейчас же торопливо вернулись в свои леса. Кроме того, старик утверждал, что у них было намерение по связанным лодкам пробраться на Ледницу и что если оно не осуществилось, то единственно вследствие неожиданного для всех ночного бегства; что неприятель, действительно, кроме трупов и целых груд пепла, ничего после себя не оставил.

Несколько успокоенный этими подробностями, Визун пошел в храм, а оттуда направился к своему больному. Доман спал еще. Старик приготовил завтрак и сел у постели больного, стал дожидаться, пока тот сам не проснется. По временам он прикладывал руку ко лбу и к груди Домана: лоб горел, сердце с силою билось в груди. Раны слегка затянулись, кровь не сочилась более.

Только в полдень проснулся Доман, он было хотел приподняться, но сейчас же в бессилии опустился на изголовье. Со сна он долго не мог сообразить, что с ним произошло и где он теперь находится. Визун заставил его подкрепить себя пищей и лишь тогда разрешил говорить.

Как в тумане мелькали перед Доманом все события: свадьба, нападение поморцев, бегство его с женой, потом смерть Мили, наконец, плен и освобождение… Грустная повесть женитьбы была еще слишком свежа, несчастный старательно обходил ее в разговоре, и Визун, казалось, его одобрял, говоря:

— Сперва болезнь выдохни из себя, а там примемся за оружие и проучим поморцев.

— Мы теперь, точно пчелы без матери… — заметил Доман, — главы у нас нет… Если так еще долго протянется, всем придется погибнуть! Ну, не хотят Лешков, пускай избирают другого!.. Боги ведь ясно сказали: покорного, бедного…

На следующий день Доману было не лучше. Жажда его томила, он беспрестанно впадал в забытье, кричал и метался.

Визун очень часто наведывался в избу: посидит у постели, приготовит, что нужно, и снова уйдет. Дива два раза осторожно подкрадывалась к жилищу больного, заглядывала в щели, прислушивалась… Раз даже тихонько открыла дверь, чтобы взглянуть на спящего Домана. Видеть его стало ее потребностью; но пока в ней еще боролись два чувства: зарождающаяся страсть и стыдливость девушки…

На третий день Доман почувствовал облегчение. Он сидел на постели.