— Но все-таки зайди к нему, — говорил Самбор, — а когда остановишься у ворот, передай им всем поклон того, который сегодня простился с ними.

— Ты из Вишевой хижины? — спросил старик. — А кто с тобою, сколько их? Я знаю, тут сидят люди; хотя глаза не видят, все-таки знаю.

— Княжеские слуги, — ответил Смерда, — едем в город, к княжему Столбу. Вот и он с нами. А ты был в городе?

— Прежде хаживал, — сказал старик, — а теперь незачем туда ходить. Там теперь поют мечи, играет железо. Им не до песен теперь, да и некогда им слушать старика.

Старик тяжело вдохнул.

— А зачем князю песни? — смеялся Смерда. — Это бабье дело!

— А война… война, — как бы про себя заметил Слован, — война дело диких зверей. Пока чужой дух не поселился среди полян, отцы их пахали, пели и мирно хвалили своих богов, оружия не знали, разве что на зверей…

Смерда захохотал.

— Э-э, — заметил он, — прошли уж те времена, другие настали.

— Не те святые времена, какие были прежде, — сказал Слован, — не те времена, когда гуслей было у нас больше, чем железа, а песней больше, чем слез. Нынче слепой гусляр поет лесам и лугам, никто его не слушает. Пусть знают леса, как живали те, которые лежат уж в могилах… А когда умрут последние старики, они песню возьмут с собою в могилу; сыновья не будут знать, как жили их отцы, замолкнут могилы. Старый мир погрузится во тьму. Гусляр говорил медленно и тихо, певучим голосом, он и не заметил, как начал петь. Старик бросил хлеб, и пальцы его забегали по струнам; струны жаловались и плакали.

— Я, быть может, последний певец, — продолжал Слован, — для того у меня пропали глаза, когда я был молод, чтобы душа смотрела в другой, лучший мир. Я прошел все земли и ни одной не видел, от гудящего Дуная до Белого моря, от вершин Хорватских гор до лесов на Лабе. Не глаза, ноги носили меня по дорогам; я был везде, где собиралась кучка людей, куда вела моя долюшка. Я всегда сидел на земле, а вокруг меня становились люди, женщины били в ладоши, старики плакали, слыша про своих отцов. Я ходил от одного урочища к другому, от одной могилы к другой, от одного источника к такому же другому, далеко, далеко, до тех мест, где кончается человеческая речь.

Старик умолк. Смерда, слушая и дремля наполовину, когда старик перестал петь, сказал:

— Ну, пой дальше, певец.

— О чем же вам петь? — как бы про себя говорил Слован. — Вам не моя нужна, а другая песнь, старой песни вам не понять. О чем же петь? О прадедах, что на Дунае жили, о тех ли, которые с востока пришли, о братьях, живущих по Лабе и Днепру? Вы их не знаете; о белых и черных богах, о Вишну и Самовиле?

Старик пел все тише, голова его опускалась все ниже.

— Прежде иначе бывало, иначе люди жили! Певца встречали все, и млад, и стар, старшие вели его под тень священного дуба, или на берег священного ручья, на вечевое городище, да на могилы предков. Старики и молодые окружали его большим кругом, слушали; мед и пиво ставили перед слепым, венки клали на его голову. В городе князь сажал его на покрытой скамье, на почетном месте; а ныне поешь пастухам в поле, голод да вода в награду!

— Пой, старик, пой еще, — говорил Смерда.

— Пой еще! — повторяли за ним другие.

Слован ударил по струнам.

— Эй, эй! Послушайте старой песни из страны, где Дунай течет!

Кругом воцарилась тишина, и старик запел слабым дрожащим голосом:

— Из-за семи рек, из-за семи гор летит к вам эта песнь; родилась она на берегах Дуная.