Он повернулся к ученикам. Горус, Гулио, Настор, Плевек стояли рядышком, ежась, словно в комнате царил невесть какой холод. Затекшие от пощечин лица, разорванная одежда, в глазах — страх… Он сам колачивал их нередко тяжелой палкой или линейкой, подвернувшейся под руку, он почти не замечал их присутствия и путал имена, исключая Лаврио, и все же сейчас, когда предстояло расстаться с ними навсегда, в душе чернокнижника шевельнулось что-то маленькое, острое и щемящее.

Богуз отогнал ненужное, нащупал за пазухой крысенка (тот дышал часто и дрожал всем телом), потом сказал сухим голосом:

— Вот что. Я решил покинуть этот мир. Скроюсь в убежище, что там произойдет — вам знать не нужно. А вы идите куда хотите. Скоро явятся дознаватели, вам лучше с ними не встречаться. Двери запрете и выберетесь через дымоход на крышу. Пока будут ломать створки, я успею…

— Мастер… — едва слышно шепнул Горус и всхлипнул. Остальные молчали.

Чернокнижник повернулся к ним спиной и направился к огромному резному шкафу, занимавшему половину внутренней стены. Он больше не думал об учениках.

Дверцы были разбиты в щепы: очевидно, стражники поупражнялись здесь мечами. Все инструменты, хранившиеся в шкафу, скинуты на пол и растоптаны. Но Богуз на них даже не взглянул: его интересовала лишь резная горгулья, одна из четырех, украшавшая верхний створ исполина. Горгулья была цела, он нажал — раз, еще, чуть выждал, снова нажал, потом потянул вправо и вверх. Скрипнуло, за средней полкой открылось углубление. Там стояла клепсидра, старая, покрытая зеленью, с тремя фигурами: Иштар, ее возлюбленный Адонис, справа — Ашторех, верная наперсница.

Чернокнижник дотронулся до головы богини — из глаз ее закапала вода. Она сбегала по бронзовым щекам, словно слезы, и струилась вниз, в широкое углубление, подобное озеру у ног Иштар, — все быстрее и быстрее. Богуз ждал, покусывая губу, слыша, как за спиной тихо переговариваются ученики.

Когда чаша наполнилась водой, Адонис и Ашторех вдруг провалились внутрь пьедестальчика, раздался тихий перезвон, и задняя стенка шкафа отъехала в сторону, открывая темный проход. Богуз шагнул внутрь, притворил потайную дверь, но запирать не стал.

Теперь это было все равно.

* * *

Великая Пустота… Ни солнца, ни звезд, ни луны; из тьмы первозданного Хаоса, покоившегося без движения, словно в глубоком сне, прежде иных творений возникли воды. Воды породили огонь. Великой силой тепла в них рождено было Золотое Яйцо. Тогда еще не было Времени, и никто не мог сказать, сколько плавало Золотое Яйцо в водах, в безбрежном и бездонном океане. Потом из Золотого Зародыша возник Прародитель. Он разбил яйцо, и оно раскололось надвое. Верхняя половина стала Небом, нижняя — Твердью, а между ними, чтобы разделить их, Прародитель поместил воздушное пространство. И Он утвердил землю среди вод, и создал страны света, и положил начало Времени…

Так учили Древние, так говорилось в их скрижалях, и за знание того ныне сжигали на кострах. Ибо худшая ересь и грех непростительный — утверждать, что прежде Творца была Великая Пустота, из которой все происходит и куда все возвращается.

Но пуще всего ликовали толпы на площадях, когда горели тела тех, кто пытался с помощью определенных заклинаний проникать за тонкую преграду, отделявшую мир привычных человеческих чувств от Неведомого. Ибо тот, кто поклоняется Пустоте или Мраку, — в лучшем случае сумасшедший, тот же, кто хочет приобщиться к невидимым обитателям стихий, — худший враг рода человеческого.

Богуз знал, на что шел, когда, запершись в каменных стенах бывшей кожевенной мастерской, портил глаза над древними манускриптами. Удивительный мир открывался ему: мир, подобный стремительному танцу без конца и начала, где в хороводе богов, духов и элементов слиты и разделены все видимые и невидимые предметы, где время не течет, подобно реке, а вращается вечным кругом, и разрушение предвещает новое возрождение — до тех пор, пока не наступит Великое Уничтожение… Теперь он был готов присоединиться к этому танцу, стать искрой, несущейся по ветру, обтекающему Вселенную.