«И вы, государь, ничего более не слышали о своем отце?» — спросила Эльтира.

«Нет. Знаю лишь, что Конан отправился к Офирскому оракулу, а потом — за море. С тех пор о нем не слышали ничего».

Ничего, ничего… Это слово витало над ним, словно черный, затмевающий крыльями солнце ворон, — с тех пор, как отец, совершив церемонию передачи власти, удалился в неведомые земли. И бежал за спиной, словно бледный огонь по сухостою, шепоток, и доподлинно знал молодой король, что многие именуют его сыном рабыни… Сыном рабыни и варвара именуют его.

С тех пор как удалился Конан, сын его подавил огнем и мечом три восстания, пресек восемь заговоров с целью захвата власти, казнил пятьдесят два человека и сто пятьдесят отправил в изгнание. Он старался быть достойным отца, сурового владыки завоеванной державы, а ныне — всего хайборийского мира. Старался — и страшился признаться себе, что воля его на исходе: нет в нем силы, питаемой древними безжалостными обычаями, и висит в оружейной взявшийся неведомо откуда зеркальный щит, в глубинах которого маячат смутные, тревожащие тени…

Или щит в тот год, когда он встретил Эльтиру в замке Горячего Ущелья, еще не появился? Он не мог бы сказать с определенностью…

Ночью случился пожар. Он начался на склонах долины, уничтожая плодовые деревья своими черными дымными щупальцами, и безостановочно покатился к стенам замка. Крестьяне из близлежащих деревень стекались к воротам, и Альфред Паж, их сюзерен, пускал всех, уповая на то, что огонь не сможет перекинуться за стены. Кипарисы на склонах вспыхивали, словно храмовые свечи.

Когда искры, летящие по ветру, стали воспламенять деревья в садах замка, Конн велел всем уходить. Заросли вдоль дороги, ведущей из ущелья вниз, уже пылали, но пылали и дворцы внутри замковой ограды, и звери, вырвавшиеся из клеток, с диким ревом метались среди построек. Многие искали спасений в фонтанах и прудах, но королю столь недостойное поведение казалось извинительным лишь для крестьян.

Рыцари, взнуздав коней, были готовы. Конн поднялся в библиотеку.

«Они хотят сжечь манускрипты, — сказал Альфред. Он сидел в скриптории, где тлели столы, и отказывался уходить. — Темные силы ополчились против истины».

«Это просто пожар, — сказал Конн. — Кто-то развел костер на склоне и забыл потушить».

«Уходите, — сказал летописец, — я остаюсь».

Эльтира уже сидела на коне, в платье, облитом водой, и слуги бегали вокруг с чанами, поливая больше себя, чем госпожу.

«Арракос, — сказала дочь Альфреда, когда Конн подъехал к ней. — Арракос, правитель Аргоса…»

«И что же?»

«Он сватался ко мне, но я его отвергла… Он рябой… рябой…»

Она заплакала.

«Ты думаешь, он поджег рощи?»

«Да!»

«Заставь своего отца покинуть замок, — сказал Конн. — С аргосского вассала я спрошу сам».

Они пробились через огонь и дым, унося с собой Альфреда, ставшего мумией на руках короля, безмолвной и безгласной мумией из стигийских пирамид, и бились мечами с людьми, затворившими выход из ущелья, и одолели. Аквилонские рыцари положили всех, прежде чем король спохватился, желая дознаться, кто были сии противники. Эльтира рыдала над отцом, а потом явились его родственники и объявили, что заберут семью летописца в свои владения. С ними отправились и крестьяне, вырвавшиеся из пылающей мышеловки — замок же сгорел дотла вместе со зверями, дворцами и рукописями, так и не сумевшими открыть Конну тайну, коей он домогался.

Аргосский правитель, рябой и кривобокий Арракос, напрочь отвергнув свое причастие к пожару, выказал аквилонскому самодержцу подобающую преданность, устроив семидневный пир во дворце стольной Мессантии.