Так напевая, Биркин извлек початую бутылку из книжного шкафа и удалился на кухню, из деликатности, чтобы не смущать постящегося. Василий же Иванович достал из кармана пиджака тонкую белую пластинку, похожую на жевательную резинку Wrigley’s, и положил ее в рот, но не принялся яростно ее жевать, а вроде как легко посасывать. Потом поднялся из кресла и подошел к столу, взял книгу, которую ему показывал Биркин, и начал ее перелистывать, выхватывая отдельные абзацы.

Оказался Василий Иванович мужчиной среднего возраста, с равной вероятностью и слегка за тридцать, и чуть меньше пятидесяти, более точному определению мешала необычная внешность. Был он высок, за метр девяносто, с очень прямой спиной, широкой грудью, узкими бедрами и руками, казавшимися непропорционально длинными из-за тонких продолговатых кистей и длинных пальцев с миндалевидными, ухоженными ногтями. Был он отнюдь не худ, но без малейшего намека на живот. Тело воина венчала голова необычной удлиненной формы, эффект усиливался густой, курчавой и довольно длинной бородой, чуть рыжеватой. Волосы же были стрижены почти под ноль, но не с целью скрыть намечающуюся плешь, как в наше время поступают многие здравомыслящие люди, — волосы топорщились густым и жестким ежиком. Короткая стрижка открывала уши, тоже удивительной формы, узкие и очень длинные. Нос был велик, поболее, чем у Биркина, но совершенно другой лепки, тонкий, острый, немного хищный из-за крутой горбинки, с нервными подрагивающими крыльями, как будто его хозяин постоянно к чему-то принюхивался. В противоположность этому глаза, крупные, карие, поражали безмятежным спокойствием, глубиной и мягкостью и еще какой-то потаенной грустью, которая происходит обычно из великой мудрости или из длинной родословной.

Как бы то ни было, мудрость в облике Василия Ивановича присутствовала несомненно, и, несмотря на фигуру воина, мысль сворачивала на привычную дорогу — профессор или, вспоминая недавний спор о коньяке, священник, и, отталкиваясь от этих слов, устремлялась дальше, рождая что-то невообразимое в наши дни, что-то из прадедовских времен — профессор богословия. Самое удивительное, что это было недалеко от истины, точнее, соответствовало одной из ее граней.

Лишь одна деталь в облике Василия Ивановича немного смазывала впечатление — на средний палец левой руки был надет безобразный, аляповатый перстень, по сравнению с которым золотые печатки «новых русских» выглядели верхом скромности и изысканности. Конечно, вполне возможно, что в стародавние времена, когда вместо твидовых пиджаков носили подбитые соболем кунтуши, а число носимых перстней превосходило число пальцев, этот перстень смотрелся бы весьма органично. Допускаем даже, что если бы мы точно знали, что этот перстень из тех самых, стародавних времен, то мы бы не считали его безобразным и аляповатым, а просто неуместным в наши дни. Но в том-то и дело, что этот перстень никак не мог быть из тех времен, когда носили все натуральное, это непременно был какой-то дешевый искусственный новодел, хорошо, если турецкий, а то и вовсе китайский, потому что таких камней в природе не бывает, они если где и встречаются, то только в Алмазном фонде Московского Кремля или в какой-нибудь королевской сокровищнице, за пуленепробиваемым стеклом, под защитой сверхчувствительной сигнализации и дюжих охранников.

Между тем Василий Иванович закончил просматривать книгу, закрыл ее, прочитал на задней обложке краткие биографические данные автора, понимающе кивнул, положил книгу на место и опустился в кресло. Тут вернулся Биркин, заметно успокоившийся, но не утративший боевого задора, и с порога продолжил обличительную речь против современной литературы. Далеко продвинуться как в тезисах, так и в направлении гостя ему не удалось.