— Так ухватитесь за руку.

— Не рука это — «А вы знаете, сколько было». Не рука. Рука это — вылезай.

— Но если вы думаете об этом, значит, уже вылезаете.

— Моя позиция совпадает с позицией Николая Васильевича Гоголя — общество складывается из единиц. Я стараюсь жить по закону, установленному Богом. Получается мало что. Вот сейчас сижу, пива выпил три бутылки…

— Плохого в этом что?

— А то, что действует на меня плохо, угнетающе, отделяет от чистоты, от веры… Грех, хоть и маленький, но работает, поэтому вот… Дело все в этом… А мы опять к той же теме возвращаемся — что такое любовь. Любовь — это раз отдать, два отдать, три отдать. Как здорово отдавать!

— А брать где?

— Работать и сердцем и душой и рукой, и целый день все должно быть занято. А отдыхать когда? Сон. Встал и понеслось. Другое дело, зачем. Мы возвращаемся в разговоре к нормальным вещам — мотив. Зачем я иду на эту работу, пишу эту статью, разговариваю с этим человеком. Если мотив хороший, неосмысленный даже подчас, совесть спокойна.

— Она бывает спокойна?

— По отношению к частному случаю — да. Мы сейчас делаем правильное дело.

— Я сейчас не очень хорошо делаю свое дело.

— Потому что у меня много есть, что сказать.

— Вы это много раз уже говорили. Дайте мне новое.

— А новое — как? Я вот такой.

— Вчера у вас появилось что-то новое…

— Нет, вот такой я.

Я беру книгу со стола — Исаак Сирин. Читаю его имя. Мамонов выдает гримасу боли.

— Я бы не хотел на божественные темы по причине принятого спиртного напитка.

— Но говоря о любви и свете, вы все равно касаетесь темы божественной. Так или иначе.

— Так или иначе, — повторяет он без гримасы. — Да, конечно.

— Побаиваюсь я вас, — сообщаю ему. — Почему?

— Я старше, — соглашается он. — Страх — что? Страх — чего?

— Я чувствую, вы боретесь, вы подавляете сейчас себя. Вы вспылить можете в любой момент, и на меня вылить. А если не вспылить, то закончить разговор там, где он вам покажется неинтересным, а я еще не закончу.

— Вспылить? Вам кажется, что я такой. Без Бога все страшно, и на улицу выйти.

— Но вы боретесь с собой сильно?

— Если б сильно боролся, уже были бы другие результаты. И вы боретесь, и вы не даете своим плохим чувствам ходу. Правда?

— Правда.

— Вот это и есть борьба. Во имя чего, это уже отдельный разговор — долгий, ненужный. Но это же наше свойство — не отпихнуть, а уступить. Ваше свойство — сидеть и разговаривать. Чего тут бояться? Уважение — да. Иерархия должна быть. Да, я известный артист, да я много сделал для этой страны, не побоюсь этих слов. Обидел я вас что ли чем-нибудь? — спрашивает он, вскинувшись, и снова мне кого-то напоминает, и снова мне становится некомфортно.

— Нет.

— Видите, и разговор у нас хорошо идет.

— Про «Царя»… — произношу я, и тут же понимаю, что в этом человеке я все это время видела не артиста, а Ивана Грозного. — Вы не играли. Янковский играл, а вы — жили.

— Это режиссерское искусство: он командует, мы делаем, — спокойно говорит он, но в голосе угадывается сопротивление.