А потом этот облик спал с нее разом, как ненужная одежда.

    Утомленные, они лежали на песке, среди камней и чудовищных распавшихся скелетов, под жарким солнцем Лизира; головка Чоллы покоилась на плече Дженнака, ее теплое бедро касалось его бедра, уже не порождая страсти, но отзываясь теплой и тихой нежностью.

    - Все в руках Шестерых! - думал он. - Да свершится их воля! И, быть может, воля их такова, чтобы в этой девушке возвратилась ко мне Вианна? Моя пчелка, моя чакчан, мой ночной цветок? Чтобы вернулась она не с каплей светлой крови, а с потоком ее, дарующим молодость и долгую жизнь? Чтоб всегда была она рядом со мной, и сейчас, и через год, и через сотню лет! Конечно, Чолла, дочь ахау Че Чантара, не в силах заменить ее, но Чолла может стать Вианной… Почему бы и нет, если будет на то воля богов! Она станет такой же ласковой и любящей, такой же заботливой и нежной, целительным бальзамом, цветком без шипов, песнопением радости… И если будет нам грозить разлука, она обнимет меня и скажет: возьми меня с собой, мой зеленоглазый вождь! Ибо мы неразлучны, как ножны и клинок; кто я без тебя, и кто ты - без меня? Подумай, кто шепнет тебе слова любви? Кто будет стеречь твой сон? Кто исцелит твои раны? Кто убережет от предательства?

    Головка Чоллы шевельнулась на его плече, теплое дыхание коснулось щеки, и он услышал:

    - Когда мы будем властвовать в Одиссаре, мой господин…

    Она говорила что-то еще - о том, что случится, когда они будут властвовать в Одиссаре, повелевать Серанной, чей воздух ароматен и свеж, и городами Восточного Побережья, и долиной Отца Вод, и его щедрой Дельтой, и лесами на берегах северного Ринкаса, и горами на рубеже Коатля, и краем, богатым озерами, что граничит с Тайонелом, и прочими одиссарскими землями, что протянулись с юга на север на пять соколиных полетов, а с востока на запад - вдвое дальше. Она говорила, шептала, звала, но Дженнак уже не слышал ничего; он закаменел, подобно ребру морского змея, источенному ветрами, опаленному солнцем, мертвому, сухому…

    Властвовать в Одиссаре!

    Вот цена власти: потерять и не найти, поверить и обмануться… Стоит ли этого власть? И чем еще придется платить за белые перья сагамора?

    Дженнак зажмурил глаза и увидел презрительную ухмылку на щекастой физиономии Фарассы, неживое лицо Виа с капелькой крови в углу рта, свирепо ощеренный рот атлийца, заносящего над ним громовой шар; еще увидел птицу - кецаля в дорогом убранстве и пышную клетку, в которой тот сидел год за годом, десятилетие за десятилетием. Кецаль признавался владыкой над всем птичьим народом, но сам был пленен, словно проигравший битву воин; соколы летали в поднебесье, а он лишь повелевал им, куда держать путь, кого клевать, а кого одарить ярким пером. И был тот кецаль несчастен.

    - Мой вождь, - ворковала Чолла, - мой сокол, мой кецаль…

    Дженнак вздрогнул и поднялся, прихватив валявшуюся рядом тунику. Потом протянул девушке руку:

    - Вставай, тари! И спасибо тебе! Ты в самом деле одарила меня так щедро, как дарят сокола и кецаля… Но я могу быть лишь одним из них.

    * * *

    Кончался месяц Войны; на смену ему шел месяц Дележа Добычи. То было древней традицией - идти в поход после сбора плодов, когда есть что взять и есть что защищать. Разумеется, завоеванное и взятое подлежало дележу, эта задача была столь же непростой, как удачный набег, а временами и почти такой же кровопролитной. Зато когда все кончалось, и война, и споры из-за добычи, наступал месяц Покоя; ну, а там и год близился к завершению, оплакивая свою грядущую смерть в месяце Дождя, собирая черные перья в месяце Долгих Ночей и развеивая их по свету в месяце Ветров.