|
Но вы от него, от общества, хотите не меньше, а больше. Оно послало вас умирать – теперь вы требуете, чтобы оно дало вам жить, организовало вашу жизнь во всем до последних мелочей. Вот в этом, по-моему, вы ошибаетесь. Лично я не хочу от общества больше, я хочу меньше. После этой войны я ничего больше не хочу давать обществу, пусть оставит меня в покое, я ему ничего не должен.
– Браво! Правый анархизм! Отменный ответ! Так, милый мой, мир не изменить. – Но я не хочу менять мир, Нойманн, я хочу только состояться. Подошла Одиннадцать-Тридцать, села рядом и молча поднесла к губам пустой стакан. Адольф заметил, что нос у нее распух, а глаза покраснели. – Что такое? Ты плачешь? Она встряхнулась, как будто только что их заметила, и нежно улыбнулась Адольфу. – Нет. То есть да. – Этот дурак-ясновидящий что-то тебе сказал? – Нет. То есть да. – И ты из-за этого плачешь? – Да нет же! Ничего подобного! Я расхлюпалась из-за сенной лихорадки. Сейчас самый сезон для насморка. – Я не знал, что у тебя сенная лихорадка, – с сомнением сказал Адольф. – Теперь будешь знать, вот! У Адольфа не было времени расспрашивать Одиннадцать-Тридцать: им пора было отправляться на собрание сюрреалистов в зал Гаво, где собирались провести суд над Анатолем Франсом. По тротуару у театра расхаживали сэндвичмены с афишами, сообщавшими о процессе. К ним обращались возмущенные прохожие: – Но ведь Анатоль Франс умер. Страна устроила ему пышные похороны, как можно его судить? – В чем он виновен? – Оскорбление нравов? – Плагиат? – Оставьте мертвых в покое, это возмутительно! Адольф, Нойманн и Одиннадцать-Тридцать потирали руки, констатируя, что атмосфера успела сильно накалиться. – То-то повеселимся, – сказала Одиннадцать-Тридцать. Зазывалы сообщали о присутствии на суде Чарли Чаплина, Бастера Китона и князя Монако. Ни одного из них там, конечно, не было, но доверчивые зеваки устремлялись в зал. – Поторопитесь, – кричал один молодой поэт, – всех опоздавших обреют! Те, кто нерешительно топтался в дверях, испугались и поспешили внутрь. Сцена изображала зал суда с расставленными столами и стульями. Факир, Андре Бретон, играл роль судьи. Обвинение представлял Бенжамен Пере. Защиту – Луи Арагон. – Как хорошо он всегда одет, этот Арагон, – восхищенно пробормотала Одиннадцать-Тридцать. – И не подумаешь, что поэт, скорее парикмахер. Факир взял слово: – Дамы и господа, обвиняемый Анатоль Франс не соизволил предстать перед судом, невзирая на приглашение. Он спешно покинул Париж на катафалке, не оставив даже записки, хотя столько всего написал на своем веку. – Какой стыд! Так говорить об умерших! – возмутилась какая-то дама в зале. – Мадам, он умер еще при жизни. От него всегда воняло трупом. Надо быть им или вами, чтобы этого не заметить. Дама воинственно замахала зонтиком, ее спутник тоже оскорбился, а молодые люди вокруг них заулюлюкали. Начиналась потасовка. – Очень весело, – одобрила Одиннадцать-Тридцать. Факир продолжил, перекрикивая свист: – Поэтому обвиняемого пришлось заменить тряпичным манекеном, который абсолютно убежден в том, что он Анатоль Франс, и нас это вполне устраивает, поскольку одна из главных статей обвинения на процессе – узурпация личности. Обвиняемый Анатоль, встаньте. Манекен не шевельнулся. – Мы обвиняем вас в том, что вы украли имя темного народа, имевшего глупость обожать вас: Франс значит Франция. – Долой Францию! – крикнул один молодой сюрреалист. |
