|
Ты просишь меня сказать тебе, что «наш народ» думает о «вашем народе», но когда я пытаюсь сделать это настолько правдиво, насколько могу, не фальсифицируя факты, ты возмущаешься моими словами, как заранее предсказуемыми, будто ты — тупоголовый старый пердун! Ну так вот, я не хочу и не буду терпеть это! Ни за какие коврижки! У меня уже есть одна тупоголовая фанатичка в виде матери. У меня уже есть безумная сестра! И я не выходила замуж за мистера Розенблюма из Норт-Финчли, я вышла замуж за тебя! И я не думаю о тебе как о еврее или как о нееврее, я не хожу туда-сюда, не выкидывая эту мысль из головы, — я думаю о тебе как о тебе. Когда я еду посмотреть, подойдет ли нам новый дом, неужели ты думаешь, что я спрашиваю себя: «Интересно, будет ли мой еврейчик счастлив в нем? Может ли еврей найти счастье в Чизике?» Это ты свихнулся. Быть может, все евреи свихнулись на этой почве. Я могу понять, почему это происходит, я вижу, что они очень уязвимы, что они чувствуют себя чужими и отвергнутыми, и конечно же, с ними, мягко выражаясь, плохо обращаются. Но если и дальше между нами будет возникать непонимание по этому вопросу, если мы будем все время ссориться, сделав еврейскую тему основой нашей жизни, тогда я не хочу жить с тобой, я не смогу жить с тобой. Что касается нашего будущего ребенка, одному только богу известно, как я буду существовать с двумя маленькими детьми, оставшимися без отцов! Но двое детишек в доме на руках у матери-одиночки — это даже лучше, чем то, что происходит сейчас, потому что это слишком глупо. Пожалуйста, возвращайся в Америку, где все любят евреев, — во всяком случае ты так думаешь!
Представьте себе, из-за провокации Сары в церкви, а затем нападок на евреев в ресторане мой брак теперь висел на волоске. Мария сказала, что это слишком глупо, но, к сожалению, глупость бывает довольно разрушительна, и она способна владеть человеческим разумом не меньше, чем страх или вожделение, или что-то еще. Тяжкое бремя, потому что человек не выбирает сознательно равным образом тяжелые и вызывающие позднее сожаление варианты, — это чаще всего и то, и другое, и третье… Вся наша жизнь заключается в этом «и»: случайное и постоянное, ускользающее и доступное, ненормальное и предсказуемое, фактическое и потенциальное; и это все — многообразные возможности, запутанные, накладывающиеся друг на друга, сталкивающиеся, сочетающиеся, и плюс ко всему — многообразие иллюзий! На сей раз на сей раз на сей раз на сей раз на сей… Неужели разумный человек является всего лишь крупным производителем, штампующим непонимание в широких масштабах? Я еще так не думал, когда уходил из дома. Меня не удивлял тот факт, что в Англии все еще жили люди, которые тайно испытывали глубокую неприязнь к евреям, хотя после Гитлера, запятнав свою репутацию, они перестали гордиться укоренившимся в них антисемитизмом. Мне не казалось странным и то, что Мария проявляла глубокую терпимость к своей матери. Было маловероятно, что она настолько наивна, чтобы верить в небылицу, будто она может предотвратить несчастье, делая вид, будто не знает о разлитом повсюду яде. Дальнейшее развитие событий оказалось непредсказуемым: узнав правду, я пришел в дикую ярость. Но в тот момент я был совершенно не готов: обычно семиты, а не антисемиты нападали на меня за то, что я — не такой еврей, как все. Здесь, в Англии, я впервые столкнулся с разгулом антисемитизма, чего я никогда не испытывал на себе в Америке. Я чувствовал себя так, будто старая добрая Англия, внезапно отступив, набросилась на меня сзади и вонзила клыки мне в шею. Хотя я понимал иррациональность своих мыслей, душа моя кричала: «Она не на моей стороне! Она на их стороне!» Очень глубоко переживая случившееся, я испытывал на своем теле всю боль, все раны, которые были нанесены евреям; вопреки мнению клеветников, обвиняющих меня в литературном авантюризме, мое творчество было порождено не безрассудством и не наивностью, когда я говорил об истории еврейских страданий; я писал свою прозу, основываясь на знаниях и на тех результатах, к которым привели последствия тех или иных событий. |
