— Почему ты встал? Что такое?

— Что такое?.. (Сказать ей обо всем, сказать. Нет, не говорить сейчас, не говорить никогда...)

Она уселась на кровати и протянула ладонь к моему лбу. По мне пробежала дрожь: если она дотронется... Но ладонь была, как и обычно, ласковой, и я понял, что бабушка не отдает себе отчета в моей смерти.

— Тебе нехорошо?

— Нет, нет... Не могу заснуть, вот и все. Не могу заснуть.

— Оставайся здесь...

— Мне уже лучше. Спи, бабушка. А я вернусь к себе.

— Выпей воды, это помогает от бессонницы...

— Да, конечно, бабушка. А ты спи.

Успокоившись, она вновь отдалась во власть усталости. Я поцеловал ее в лоб, прямо между бровей, — так приятно было целовать ее в лоб между бровей, — и когда поднялся с постели, с залитым слезами лицом, то уловил далекий голос негритянки, откуда-то из прошлого, милого и забытого... «Моя душа вручена Господу...»

Я не способен заснуть. Эта ложь вилась вокруг меня, пока я шел обратно. Перед дверью спальни мелькнула слабая надежда. Все представилось ясным, отчетливым. Достаточно открыть дверь — и наваждение рассеется. Пустая кровать, верное зеркало... и мирный сон до самого утра...

Но я лежал там, мертвый, лежал в ожидании. Меня задорно приветствовала моя искусственная улыбка. А прядь волос снова упала на лоб, и губы потеряли прежний цвет, пепельно-серые, застывшие в уже неизменяемой, жестокой гримасе.

Присутствие тела вызвало во мне прилив отвращения. Освещенный скупым светом ночника, мой труп покоился на постели, грузный, весомый. Руки мои зачесались от зуда — кинуться на кровать, бешено исполосовать это лицо ногтями... Я все же справился с приступом ярости и бросился на улицу, пустынную, едва подсвеченную луной.

И начались блуждания. Я шагал, миля за милей, по городским кварталам, по знакомым наизусть улочкам. Чувство удаления от своего тела вернуло мне ложное спокойствие того, кто смирился, возвратило сознанию бесполезную ясность, как бы приглашавшую к размышлению. Так я блуждал бог знает сколько времени, разбирая мысленно под холодным лунным светом раннего утра обстоятельства своей смерти.

Пожалуй, я нашел верное объяснение: «Я спал и видел сон. Конечно, мой бесплотный образ путешествовал по лабиринтам сна, существующим вне времени и пространства, неповторимым, расположенным за пределами тесной каморки бодрствующего сознания...»

Все это я говорил себе на площади, под ветвями старой липы.

«Я быстро проснулся, неизвестно зачем. Слишком быстро. Вот и секрет моего нынешнего состояния. Ведь можно же при пробуждении встретить смерть? Я вернулся в мир людей с такой скоростью, что мой образ — затерянный во сне, образ, в котором разместились моя душа и мое сознание, — не поспел за мной... И так произошло это безумное разделение: образ во сне, оторванный от своих телесных корней, — и тело, перешедшее от кратковременной смерти в час отдыха к настоящей смерти. И сейчас оно лежит с застывшей улыбкой».

На горизонте засветилась бледно-серая полоска.

«Нет, не надо было просыпаться так стремительно. Мой образ вернулся бы в тесную тюрьму из мяса и костей; и если бы я умер, то умер бы целиком, без этого раздвоения, которое для меня стало уже невыносимым. Жизнь — это время! Почему слова эти звучат во мне? Жизнь — это время! Но это время, текущее теперь мимо меня, ужаснее всякой смерти; вот она — смерть в полном сознании, присутствие при собственном разложении, у изголовья проклятой постели...»

Оркестр рассвета уже настраивал свои инструменты.

«Я остался там, в неподвижном пространстве; и я же обитаю здесь, в подвижном времени. Мир, подлинный мир вокруг меня терпит крушение! Есть только мой труп, меня самого нет; но это я здесь постигаю весь ужас своего небытия внутри чистого, неделимого времени, — призрак, которого утренний свет отдаст на растерзание мрачным взглядам прохожих.