Интересно, другие мамаши чувствуют себя так же одиноко? Первый день всегда очень тяжелый, думает Карен. А Молли такая маленькая и беззащитная, совсем крошка…

И вдруг, как мчащийся на бешеной скорости грузовик, ее потрясает мысль.

Начало школьной жизни – такой важный этап, думает она. А Саймона с нами нет…

Мне будет этого не хватать, думает она.

Треугольные крыши коттеджей железнодорожников выстроились в ряд подобно воинам, – некоторые старые, заросшие лишайником, другие недавно подновленные, сверкающие серебром после внезапного ливня. Самые обветшалые – несомненно, жилища студентов; в остальных скорее всего живут семьи с детьми – те, кого привлекает близость к парку. Отсюда викторианские террасы пастельных цветов убывающими рядами взбираются на холм, будто компоновку города продумывал учитель изобразительного искусства, желающий развить в своих учениках способность передавать перспективу. За ними стоят серые бетонные блоки жилого комплекса «Уайтхок», и совсем вдалеке – мягкий изгиб Южной Гряды, вспаханные и готовые к посадкам поля на меловых возвышенностях.

Эбби вздыхает.

– Ох, Гленн, – бормочет она. – Что же с нами стало, со мной и с тобой?

Она и сама не поймет, что испытывает: злость или огорчение. Как бы там ни было, ее муж уходит от ответственности; по крайней мере, так все это выглядит. На мгновение у Эбби мелькает мысль плюнуть на все. Может, не будем выставлять на продажу дом, разойдемся цивилизованно? Что, если мне улететь в неведомую даль, – а ты разбирайся? Я могла бы вновь заняться фотожурналистикой: искать интересные сюжеты, стараться соблюдать сроки, болтать с замечательными, талантливыми коллегами. Какой же легкой кажется теперь работа в местной газете… А если бы я заявила, что не могу ее бросить? Что стало бы тогда с Каллумом? Справился бы ты? Взял бы на себя хлопоты о сыне, ушел бы с работы? Потому что невозможно каждый день ездить в Лондон и одновременно ухаживать за Каллумом. Слишком много сил нужно.

Но, разумеется, Эбби так не сказала бы, и Гленн об этом прекрасно знает.

Я бы ни за что не оставила Каллума, думает она. Потому что не хочу. Я его люблю.

Она оглядывает комнату. Главный предмет обстановки – огромная кровать, хотя в последнее время Эбби спит в ней одна. Вот уже несколько месяцев Гленн ночует на мансарде, хотя его одежда по-прежнему висит в гардеробе. Каждое утро он заходит одеться, не давая забыть о подвешенном состоянии, в котором они оказались. На стуле брошена вчерашняя рубашка Эбби, ее вид вызывает воспоминания. Сбоку на шее краснеет полоса, похожая на сильный засос, – за рубашку дернули так, что воротник оставил ярко-красный след.

Гленн не умеет сдерживать гнев, думает она. Поэтому и уходит.

Взгляд падает на прикроватный столик. На нем фотография: они втроем. Муж – небритый, ухмыляющийся – вылитый бунтарь. Рядышком она. Тогда Эбби была полнее – сейчас сплошные жилы и кости. Ей очень нравилась та прическа: ниспадающие каскадом удлиненные светлые волосы. Жаль было стричь, да нужда заставила: надоело, что за них все время дергают. Между ней и мужем – белобрысый карапуз с розовыми щечками и огромными голубыми глазами. Каллум в то время только начинал ходить. Зима; они в пальто, шарфах и перчатках, стоят в обнимку, так и светятся любовью.

Этот дом видел многое – и хорошее, и плохое. Они переехали сюда сразу после помолвки – каждый уголок полнится воспоминаниями. Жаль его покидать.

Глаза щиплет от слез. Плакать нельзя, думает Эбби. Ни за что нельзя. Если разревусь, мне уже не остановиться. Нужно двигаться дальше. Она хватает письмо с подтверждением оценочной стоимости дома, оставленное Гленном накануне вечером, берет себя в руки и набирает номер.

Он ускоряет шаг. Нужно добраться до магазина к девяти – сегодня приедет фургон голландца.