|
Когда я смотрел на эти невозможные штуки, мои глаза словно затаскивали меня внутрь, и я, превратившись в невесомую каплю, с замирающим сердцем скользил по их восхитительно правильным куполам, огибал конусы и сферы, влетал в ускоряющую головокружительную спираль и вылетал из нее втрое быстрее, проглатывая восторженный визг. Казалось, невозможно не быть счастливой, обладая такими сокровищами, ыо та тетенька отчего-то счастливой не была. Видимо, оттого, что она совсем не пользовалась своим баснословно выгодным положением, а все больше сидела в комнатке, где был чайник с креслами и высокими белыми шкафами. Они с мамой пили там светло-желтый чай и тихо говорили о какой-то непонятной ерунде, постоянно упоминая «партконференцию», «до обкома дойдем» и «подавятся, сучки»; и этот «обком» казался мне загадочным замком высоко в горах, с высокими сиреневыми башнями, и я представлял, как мама с этой тетенькой лезут к нему по тропе — в синих спортивных костюмах, косынках и наконец-то улыбаются, а не суют конфету и не выпроваживают меня в пахнущий просторным линолеумом коридор, чтобы вновь тревожно зашелестеть за белой, дребезжащей всеми стеклами дверью. Мы шли из института и уже почти дошли до нашего поворота на Советскую, но мама вдруг поглядела на часы и нерешительно замедлила шаг. Я понял — все. Сейчас мы зайдем в поликлинику, и я опять буду слоняться по ее этажам, пока мама будет говорить с докторшей тетей Ритой на втором. Точно: — Так, сына. Давай-ка забежим, пока у Ритки обед не начался… — озабоченно произнесла мама и потащила меня через улицу. Я пообещал, что никуда не денусь, и пошел по прохладному коридору, разглядывая на стенах плакаты с болезнями. Народу непривычно мало, даже у высокой стойки регистратуры никто не требует карточку или талончик на завтра на семь десять. Я несколько раз подпрыгнул у стойки, чтоб посмотреть, есть ли кто-нибудь там, и чуть не заорал, когда с той стороны на шум вылезла страшная рожа, багровая, с растрепанным пучком белой пакли наверху… Может, мне только показалось, но проверять я не стал, дунув по прохладному коридору на второй. На втором было не так прохладно, воздух заметно теплее и больше пыли. Посреди этажа темный коридор раздувался в зальчик с пыльными фикусами и пальмами, и там в огромные окна лился целый водопад солнца, сразу, правда, становящегося из веселого и уличного каким-то бледно-больничным и в то же время режущим, как натертый лук. Приближаясь к зальчику из тьмы, я тут же попал под очарование приветливо кружившихся в солнечных лучах пылинок и захотел присесть и вдоволь насмотреться на них. Чтоб не идти просто так оставшийся десяток шагов, я раскинул руки и полетел над клетками половой плитки, представляя, что это огромные поля далеко внизу, а я — тот самый бесстрашный самолет из «Иду на грозу», с двумя мощными моторами на каждой руке. Я зарычал своими турбинами и ловко лег в правый вираж, но тут же осекся и опустил руки: на меня обернулись два бледных смазанных блина — кто-то сидел у ближней ко мне стенки зальчика и увидел, как я притворяюсь самолетом, будто сопливый детсадовец! …Ну и ладно, — подумал я, покраснев и насупившись. — Вот подумаешь, большое дело!.. Дойдя до стульев напротив, я вскарабкался на второй от края и «сел как положено», продолжая бурчать про себя, шевеля губами и стараясь не смотреть на этих теток, так некстати оказавшихся свидетелями моего неприличествующего переходящему аж во второй класс поведения. …Зато у меня папе майора дали, а мама — кандидат. Вот. И вобще я скоро в деревню поеду. На поезде… Прикинув шансы этих теток на то, чтоб просто попасть в Куманаевку, я смотрел на них уже поспокойней. Видели они, подумаешь… А вот в коровник их кто пустит? Не говоря уже о конеферме. Шиш им на Рыжике кататься, и никаких карасей, никакого французского кино в совхозном домкультуры. |
