|
В гостиной были две действительно дорогих статуэтки. Единственно, что серьезно отсутствовало — это изображение Достоевского, которое занимало многозначительное место в квартире Вадима. Не то чтобы Филипп не почитал Достоевского, он просто полагал, что последнее слово о человеке еще не сказано. И сам весьма опасался такого слова. Его жена Евгения поддерживала его в этом. «Не дай Бог на Руси появится писатель, который переплюнет Достоевского», — говорила она самой себе по ночам.
Филипп Пашков принял Вадима и его подруг ласково. Он любил Вадима, признавал его талант и искренне помогал ему, — Филиппу чужда была творческая ревность. Он добился так называемого успеха не только в России, но в душе презирал его. «Гений и Бог — все остальное крысиная возня», — в этом он был убежден. Его старый школьный приятель подхихикивал: «Но если нет гения и даже большого таланта, тогда надо искать успеха, и в этом случае он придет…» Филиппу стукнуло тридцать девять лет. Он был элегантен, со вкусом одевался, среднего роста, немного полноват. Глаза были тайно-синие. Вадима больше всего поражали его руки — необычайно нежные, как у холодной маленькой женщины. …В гостиной уже находились почти все приглашенные. Картины, висевшие на стене, ошеломили Леру. Вадим и Алёна отнеслись к этому более спокойно. То была серия автопортретов, начиная с младенчества и кончая… гробом. Алёна все-таки отшатнулась. «Вероятно, для своих прошлых лет Филипп использовал фотографии: тут есть и Филипп — ребенок, и подросток, и юноша, но автопортреты будущего Филиппа… брр…, а они-то как раз самые сильные». Действительно, портрет старика, выражение его лица и глаз ошеломляло сочетанием тяжелого ума и безумия. В гробу же лицо выглядело просто смешным до того, что Алёну чуть не разобрал хохот. Казалось, что старикашка вот-вот выпрыгнет из гроба и нашалит. Алёна отошла к окну, и тут ей не удалось до конца сдержаться. Смех оказался мелко-нелепым. Филипп подошел и обнял ее за плечи: — Именно так, Алёнушка, именно так. Я этого хотел и ожидал. Смерть не достойна ничего, кроме смеха. — Конечно, Филипп, — сквозь слезы проговорила Алёна, — мы будем жить после и вечно… Извини… Но тут подскочила Женя, полненькая и крайне интеллигентная, в очках, дама лет тридцати пяти. — Филипп, ну ради Бога, убери гроб, — чуть не взвизгнула она. — Умоляла же тебя, умоляла. Все бесполезно. Да ты пойми, ты сам накликаешь на себя смерть. Тебе это нужно? Мне — нет! Филипп удивленно пожал плечами. — Да, картина выразительная, но тем более, спрячь ее, спрячь! Она чуть не рыдала. Филиппу пришлось уступить. — Господа! — обратился он к окружающим. — Желание любимой женщины — закон. Я убираю себя в гробу. Но вы все-таки насмотрелись. — Да, да, — залепетали окружающие. Только хотели убрать, как в дверь позвонили, словно минуя привычный домофон. — Кто же это? Кого несут черти? — обозлилась всегда корректная Женя, но дверь открыла. Перед ней стоял Арсений Васильевич в штанах и рубашке, а в руках у него был… — Я пиджак принес! — гаркнул он из прихожей так, что в гостиной вздрогнули. Лера, опомнившись, бросилась к Филиппу и истерично стала шептать ему в ухо. Филипп не выказал никакого удивления, только благосклонно кивал головой. Около новоприбывшего уже столпилась элитно-интеллигентная публика. Многие с бокалом шампанского. Арсений таращил глаза. Сквозь публику, наконец, пробился Филипп с Лерой. Последняя выкрикнула: — Я племянница Софьи Петровны! — Я понял, — моргнув глазом, ответил Арсений. |
