— Нет! — Гонерилья вдруг резко подалась вперед — аж груди из платья вывалились. Они привлекли мое внимание гораздо сильнее ногтей, впившихся мне в плечо.

— Что? — сказал я. Бубенцы моего колпака были всего в пальце от того, чтобы зазвякать в ее декольте.

— Не будет Лиру мира в Глостере. Поди не слыхал? Сын графский Эдгар — изменник.

Не слыхал? Не слыхал? Ну разумеется, план ублюдка осуществлялся.

— Само собой, слыхал, госпожа, — а где, по-твоему, я был?

— Аж в Глостере? — Она задышала чаще.

— Вестимо. И вернулся. Я тебе кое-что привез.

— Подарок? — Серо-зеленые глаза ее стали восхищенными, расширившись, как в детстве. — Быть может, я тебя и не повешу, Карман, но наказанье тебе полагается.

И госпожа схватила меня и повалила лицом вниз к себе на колени. Кукан скатился на пол.

— Госпожа, быть может…

Шлеп!

— Вот тебе, дурак, не рай. Не рай. Не рай. Поэтому отдай. Отдай. Отдай. — По шлепку на каждый ямб.

— Кровавый пиздец, полоумная прошмандовка! — Я вырывался. Зад мне жгло отпечатками ее ладони.

Шлеп!

— О боже праведный! — сказала Гонерилья. — Да! — Она уже ерзала подо мной.

Шлеп!

— Ай! Ладно, это письмо! Записка, — сказал я.

— И попочка у тебя будет вся красная, как роза!

Шлеп!

Я проелозил по ее коленям, вывернулся, схватился за ее дойки и подтянулся. Теперь я сидел у нее на коленях.

— Вот. — Я вытащил из камзола запечатанный пергамент.

— Рано! — рекла она, стараясь перевернуть меня обратно и возобновить шлепанье по попе.

А потом жамкнула мне гульфик.

— Ты жамкнула мне гульфик.

— Еще бы — отдавай, дурак. — Теперь она попробовала сунуть мне под гульфик руку.

Я залез в шелковый кисет и вытащил один дождевик — все время стараясь хоть как-то оберечь свое мужское достоинство. Где-то открылась дверь.

— Сдавай причиндал! — скомандовала герцогиня.

Ну что тут поделаешь? Я сдал. И фыркнул из дождевика ей под нос.

— От Эдмунда Глостерского, — сказал я.

— Миледи? — В дверях покоев герцогини стоял Освальд.

— Водрузи нас на пол, дынька, — рек я. — Бздолову надо поставить задачу.

В покоях ощутимо припахивало победой.

В тот первый день много лет назад игра зашла гораздо дальше, а потом Освальд нам помешал впервые. Началось все, как обычно, с допроса любознательной Гонерильи.

— Карман, — сказала она, — поскольку ты вырос в женском монастыре, я бы решила, что тебе не понаслышке известно о наказанье.

— Знамо дело, госпожа. Мне изрядно досталось, но этим дело не кончилось. До сей поры я едва ль не каждодневно подвергаюсь инквизиции в этих вот покоях.

— Милый Кармашек, ты, должно быть, шутишь?

— Такова моя работа, сударыня.

Тогда она встала и выпроводила дам из светлицы мелкой капризной вспышкой. Когда все нас оставили, она сказала:

— А вот меня никогда не наказывали.

— Ну да, госпожа, вы же христианка — для вас никогда не поздно. — Я-то из Церкви ушел с проклятьями после того, как мою отшельницу замуровали, и в то время очень склонялся к язычеству.

— Никому не дозволено меня трогать, поэтому вместо меня всегда наказывают девушку. Шлепают.

— Вестимо, сударыня, так и должно быть.