— Вестимо, сударыня, так и должно быть. Королевский круп должен оставаться неприкосновенен.

— И мне все это забавно. Вот надысь на мессе я обмолвилась, что Регана, не иначе, пизда нестроевая, так мою девушку так отделали…

— Отделали б еще и не так, назови вы небо голубым, э? Порка за правду — еще б не забавно.

— Да не так забавно, Карман. А забавно как в тот день, когда ты учил меня человечку в лодочке.

То был лишь словесный урок, и случился он вскоре после того, как она попросила разъяснить ей про мужское достоинство. Но забавлялась она, вспоминая тот день, потом еще две недели, не меньше.

— О, ну разумеется, — промолвил я. — Забавно.

— Меня нужно отшлепать, — сказала Гонерилья.

— Это вечная истина, согласен, госпожа, но мы опять-таки объявляем небо голубым, не так ли?

— Я хочу, чтоб меня отшлепали.

— Ой, — рек я, неизменно красноречивый и смышленый негодник. — Тогда другое дело.

— Ты отшлепал, — уточнила принцесса.

— Ебать мои чулки. — Сим я обрек себя на эту долю.

В общем, когда Освальд вступил в покои в тот первый раз, и у меня, и у принцессы зады были красны, как у сарацинских макак, мы оба были вполне голы (за исключеньем колпака, который с моей головы перекочевал на Гонерильину) и ритмично прикладывались друг к другу своими фасадами. Освальд повел себя несколько менее чем сдержанно.

— Тревога! Караул! Шут надругался над моей госпожой! Караул! — возопил Освальд, поспешно ретируясь из покоев и подымая весь замок.

Освальда я догнал у входа в большую залу, где на троне сидел Лир. Регана расположилась у его ног по одну сторону и вышивала, Корделия — по другую, играла с куклой.

— Дурак надругался над принцессой! — объявил Освальд.

— Карман! — крикнула Корделия, выронила куклу и подбежала ко мне. Она широко и блаженно улыбалась. Ей тогда исполнилось лет восемь.

Освальд заступил мне дорогу.

— Я застал дурака без штанов, и он покрывал принцессу Гонерилью, как похотливый козел, государь.

— Это неправда, стрый, — рек я. — Меня призвали в светелку к госпоже лишь для того, чтоб разогнать ей утреннюю хмарь. Принюхайтесь, коль есть у вас сомненья, — ее дыханье говорит получше слов.

На сих словах в залу вбежала Гонерилья, на ходу оправляя юбки. Остановилась подле меня и сделала книксен отцу. Она запыхалась, прибежала босиком, а одна грудь подмигивала Циклопом из лифа ее платья. Проворно я сорвал у нее с головы свой колпак и спрятал за спиной.

— Извольте — свежа, аки цветик? — рек я.

— Привет, сестренка, — сказала Корделия.

— Доброе утро, барашек, — ответила Гонерилья, лишая розовоглазого Циклопа остатков зренья быстрым тычком.

Лир почесал в бороде и зыркнул на старшую дщерь.

— Эгей, дочурка, — рек он. — Барала ль ты и вправду дурака?

— Сдается мне, любая дева, барающая мужчину, барает дурака, отец.

— Отчетливо прозвучало «нет», — молвил я.

— Что такое «барать»? — спросила Корделия.

— Я сам видел, — сказал Освальд.

— Барать мужчину и барать дурака — различья нет, — сказала Гонерилья. — Но вутрях сегодня я барала вашего дурака — как полагается и громогласно. Я трахала его, пока он не взмолился богам и лошадям, чтоб оттащили.

Это еще что такое? Нарывается на подлинное наказание?

— Так и есть, — сказал Освальд.