Литва — это Литва, там совсем другие условия. Хотя и рядом... Но вот неожиданно вспенилось, закипело и здесь... Поднялось к высокому потолку, вознеслось над залом, потом разнеслось молвой и теми же напуганными начальниками, теми же партийными газетами, которым уже никто не верит и которые все читают «наоборот».

Сделав еще несколько шагов и снова наткнувшись на листовку, я направился к телефону-автомату. Набрал номер своего давнего приятеля журналиста Сергея Вагонова (вместе работали в молодежке, теперь он корреспондент московской газеты) и неожиданно для себя предложил ему поехать к Восточному кладбищу — посмотреть, что за митинг.

II

Я не революционер, не экстремист, не неформал и вообще не перестройщик. Затея Горбачева с перестройкой меня откровенно раздражает. Наивная попытка согреть озеро сверху. На поверхности шум, пар, пена, брызги во все стороны, а внизу, в тине, спокойно плавают караси.

Начали с «ускорения», потом спохватились, сняли лозунг. Ускоряться на тарантасе, несущемся в никуда, — занятие безумное, тем более что в тарантасе не подгулявшая компания, а многомиллионный народ, производящий вдвое больше Соединенных Штатов стали и чугуна, впятеро больше тракторов, в восемь раз больше комбайнов и не способный при этом обеспечить себя даже печеным хлебом без помощи тех же Штатов. Отложив «ускорение», взялись за гласность, открыли плотину...

Постановления, законы, указы... — газеты едва поспевают их публиковать и тут же обрушиваются на них с критикой, о чем бы они ни были: о наградах и орденах, о борьбе с пьянством, о нетрудовых доходах или, наоборот, об индивидуальной трудовой деятельности, об анонимках, кооперации или увековечивании памяти. Сокрушаются идолы, рушатся авторитеты, вытаскиваются на свет новые старые имена. Бухарин, Рыков, Каменев, Троцкий... Тухачевский, Блюхер, Якир... Споры, выяснения, кто больше прав, кто меньше виноват, кто кому подписывал приговор, кто расстреливал и сажал, а потом сам сидел или был расстрелян, кто только сидел или был расстрелян, ничего не подписывая, никого не уничтожая, и за это должен быть вознесен на пьедестал.

Газеты словно с цепи сорвались, соревнуются, кто дальше и ловчее плюнет, кто побольнее лягнет, кто глубже зароет. «Мафия», «коррупция», «партократия», «тоталитарность»... Прямо оторопь берет. В самых острых писаниях я стеснялся даже слова «чиновник», а назвав как-то свой опус о тюменских нефтяниках «Функционеры», был уверен, что название не пропустит цензура...

Зачем все это Горбачеву? В его готовность разрушить возведенное за век большевизма здание поверить невозможно. Во всяком случае, о таких намерениях он ни разу не обмолвился; наоборот, уверяет в своей верности коммунистическим идеям.

Тогда зачем же? Скорее всего, для того, чтобы укрепить свою власть, раскачав страну настолько, чтобы первое лицо не могло быть свергнуто узким кругом соратников в одну ночь, как это бывало, добиться такой популярности за рубежом, чтобы опять же свержение стало невозможным.

Мотивы понятны, а последствия? Слишком уж не готова к демократии эта огромная и плохо управляемая страна.

Эйфории своих друзей-перестройщиков я не разделял. Не хотелось ни заваривать эту кашу, ни тем более ее расхлебывать. Поэтому почти два года назад я уволился из редакции журнала, уехал в деревню дописывать давно начатый роман и объявил друзьям, что не собираюсь выныривать, пока не закончится вся эта перестроенная неразбериха.

И вот вынырнул.

III

Вагонов подъехал на белой служебной «Волге» минут через тридцать.