И вот вынырнул.

III

Вагонов подъехал на белой служебной «Волге» минут через тридцать. Сам за рулем, рядом мрачно восседает Виктор Козин — наш общий приятель, талантливый прозаик и секретарь Союза писателей.

— «Вечерка» трижды предупреждала, что митинг запрещен, — говорит Козин. — Похоже на провокацию. Собирают любопытных...

— Непонятно только, зачем им это нужно. Где логика? — спрашивает Сергей, вряд ли ожидая от нас ответа.

Кто-то из журналистов потом напишет, что был промозглый, ветреный, густо-серый день. Неправда. День был прозрачный, солнечный, хотя и морозный, какие у нас не часто случаются на пороге зимы. Это позже понеслись по небу рваные облака, уже после всего, к разбору, замелькали в воздухе злые белые мухи, так отчетливо различимые на видеопленке.

«Как ощущение?» — заботливо и чуть иронично спрашивает меня Виктор. Так справляются у человека, выбравшегося на улицу после долгой болезни.

Задумавшись над ответом, я вспомнил московского публициста Анатолия Стрелякова, с которым мы года два назад оказались на каком-то семинаре в Доме творчества.

...Мы с писателями сидели в холле и смотрели телевизор. Анатолий Петрович проходил мимо, он шел гулять, всем своим видом демонстрируя пренебрежение к дьявольскому ящику, который дома, как выяснилось, он никогда не включал. Тут он задержался, снисходительно глянул, потом сел и уставился. Так и сидел в пальто, в шапке, следя за происходящим на экране остекленевшим взором вышедшего из тундры аборигена.

Показывали видеоклип с полуголыми девками в клубах дыма и рваных бликах цветных прожекторов, потом скандальные выборы директора завода, тут же схватку разъяренных крокодилов, интервью со спортивными мальчиками из спецподразделения по разгону демонстраций, потом мужчину средних лет, которого облили из кружки серной кислотой: рубашка мгновенно истлела, а он стоял улыбаясь...

— И ты еще будешь утверждать, что из затеи Горбачева ничего не выйдет! — сказал мне Стреляков минут через двадцать.

«Я маленькая женщина...» — тонким голосом уверил нас с экрана парень в незастегнутой жилетке на жирноватом теле. И с легким подвыванием перешел к припеву:

«Угу» — так Стреляков часто высказывался, выражая негативное отношение к происходящему вокруг.

Сняв шапку, он вышел на улицу, хотя надо было, наоборот, шапку надеть.

— Нет, — произнес Стреляков на улице, ни к кому уже не обращаясь, — эта страна себя не прокормит. Тем более что завтра, как только что объявил ее оптимистичный лидер, она переходит на полный хозяйственный расчет.

IV

Сергей вел машину, как всегда, осторожно и неторопливо.

Я с интересом смотрел на город. Сейчас, после долгой разлуки, мне казалось, что я его даже любил.

Здесь всегда тихо жилось и так славно работалось. В этом огромном и, наверное, самом скучном городе в мире, в этом мирно посапывающем, хотя и растущем быстрее других — уж не во сне ли? — полуторамиллионном болоте.

Здесь пустовали огромные парки; в троллейбусе и автобусе народ разговаривал вполголоса, как в поликлинике; на улицах никто не смеялся, не плакал, не размахивал руками и не кричал. Даже на пляжах прокисавшего к середине лета водохранилища, называемого местным морем, тишина в жаркий день нарушалась лишь глухими ударами по мячу. Закроешь глаза — вокруг пусто, только:

«Бух! бух!..», откроешь — море людей...

Бар в Доме писателя закрыли еще до антиалкогольного указа, и не во исполнение, а просто потому, что в него никто не ходил. А под сводами Фарного костела, приспособленного под Дом кино, стояла обычно сумеречная тишина, словно там был выставлен именитый покойник.

И вот волна демократизации докатилась и сюда.