Если бы у тебя действительно были парализованы ноги, этот добряк со смешным именем, — как вы его теперь называете?.. Мильзандье… Так вот, он мог до святого Сильвестра проделывать свои пассы, и никогда бы не поставил тебя на ноги.
— Поэтому вы меня пытаетесь обвинить…
— Ну вот! Я никого не пытаюсь обвинять. Все время какие-то громкие слова.
Дядя вдруг залился неожиданным для него легким смехом.
— Ты всегда любил, чтобы над тобою кудахтали. Нужно было, чтобы тобой постоянно кто-то занимался. Ты сразу начинал хныкать, если поблизости не оказывалось юбки, за которую можно было держаться. Поэтому, когда у тебя больше не стало матери… О, я знаю, ты скажешь, что ты заболел до того, как об этом узнал… Именно этого я никогда не мог понять.
Реми не мигая смотрел на перекресток, на простиравшийся за ним пруд. Он тоже не понимал. Также, как и Мильзандье. Без сомнения, никто этого не понимает. Реми поднял на него глаза.
— Даю вам честное слово, что я не мог ходить.
— Да нет, оставь себе свое честное слово. Я только хочу тебе показать, что я не так наивен, как думают некоторые. Слушай, если ты действительно меня хочешь понять… Признаюсь, что все время думаю о твоем отце. Вот еще один, который, не подавая виду, внушал тебе эту мысль. Потому что твоя болезнь его чертовски устраивала. Она позволяла ему ловко избегать ненужных разговоров. Каждый раз, когда я брал инициативу на себя или когда я предъявлял ему счета, он разыгрывал из себя человека, по горло заваленного неотложными делами. И он все время отделывался от меня ответами типа: "Попозже… У меня сейчас другие заботы… Нужно что-то делать с малышом… Я как раз должен встретиться с новым доктором… " И чтобы не выглядеть скотиной, я покорялся… В результате мы скоро перейдем на хлеб и воду. Только я могу тебе сказать, что я все же принял некоторые предосторожности.
Реми почувствовал, что он бледеет. «Я его ненавижу, — думал он про себя. — Ненавижу. Он внушает мне ужас. Ненавижу его!» Он резко повернулся и пошел к автомобилю.
Раймонда снова уселась на свое место. Стоя у открытой дверцы, его ожидала Клементина. Ее лицо сплошь усеивали морщины, но маленькие живые глаза ничего не упускали. Проницательные, крошечные, с некоторой долей игривости они быстро перескакивали с одного лица на другое. Когда, скрипнув рессорами, дядя уселся на свое место, она сжала беззубый рот и проворно скользнула в машину. Своей сухонькой ручкой она пощупала его пульс.
— Да не болен я, — проворчал Реми.
Он должен был признать, что дядя не во всем был неправ. Всегда вокруг него крутились какие-то юбки: мама, Клементина, Раймонда… Стоило ему кашлянуть, как ему сразу же прикладывали руку ко лбу, и он слышал осторожный шепот: "Лежи спокойно, малыш. " Он властвовал над всеми, но и они имели над ним неограниченную власть. Почему бы не быть до конца откровенным? Он любил, когда его касались женские руки. Сколько раз он изображал недомогание только для того, чтобы почувствовать рядом с собой шелест платья, запах женского корсажа и услышать, как какой-то голос ему шепчет: «Мой маленький!» И так приятно было засыпать под безмолвным присмотром этих полных беспокойства и нежности лиц. И, возможно, самым беспокойным, самым нежным из них было лицо Клементины. Оно все время было рядом, оно склонялось над ним, когда он спал, дремал, когда просыпался по утрам… И в такие моменты это застывшее, морщинистое лицо было, если так можно сказать, искажено гримасой любви. А потом, как только старушка замечала, что на нее смотрят, она снова становилась желчной, нетерпимой, тираничной.
Реми закрыл глаза и отдался укачивающему ритму колес. А если честно, разве он не ощущал себя соучастником этой игры в паралич? Трудно ответить. |