Оставшись одна, я подошла к зеркалу поправить волосы. Я исхудала во время болезни, но это шло ко мне. Глаза блестели ярче, кожа на лице стала бледнее и прозрачнее… Какая-то неуловимая печать легла на лоб и давала новое освещение всему лицу, ставшему осмысленнее, серьезнее и значительнее.

Я наскоро погладила срезанные во время болезни волосы и, опираясь на зонтик, медленно, шаг за шагом направилась в сад.

У дверей портретной меня встретила няня.

— Матушка барынька моя, деточка моя, Христова страдалица, — кинулась она ко мне, — крохотка моя, Слава Богу, поправилась ты у нас! Родная ты наша!

Старуха целовала мои руки, обливая их потоками слез. Я горячо обняла ее и поспешила к мужу с сильно бьющимся сердцем.

XVI

Лето стояло теплое, роскошное. Изумрудные стрекозы, блестя в майском солнце серебром своих крылышек, порхали в воздухе, производя свой чуть внятный меланхолический шум. Пестрые бабочки, бесшумные, как эльфы, купались в глубоком эфире. Нестерпимо пряно пахло цветущей сиренью. В липовой аллее было сумрачно и прохладно.

В ожидании Сергея я присела на скамью под старой развесистой липой. Мне хотелось собраться с мыслями, подумать о событии, перевернувшем весь прежний строй моей жизни. Я волновалась, как никогда…

— Наташа! Милая Наташа!

При звуке дорогого голоса я подняла голову и с тихим криком упала на грудь мужа.

— Прости меня, прочти! Прости!

Сергей стоял передо мною взволнованный, бледный, осунувшийся и похудевший, каким я его еще никогда не видала.

— Наташа, бедная моя Наташа! Мне не в чем прощать тебя, я только могу любить и лелеять тебя! — нежно окружая меня своими объятиями, сердечным ласковым голосом, говорил мне муж.

От этого слишком знакомого, бесконечно дорогого голоса мое сердце забилось сильно, сильно.

— Ты жив, ты здоров! ты со мною! — шептала я, — какой безумной, была я тогда! Какою неправой и жестокой, Сергей, родной мой, дорогой и любимый мой муж!

Он ласково глядел на меня.

— Наташа, милая Наташа, не будем вспоминать тяжелого промежутка в нашей светлой жизни, — произнес он тихо и ласково, — верь мне и знай одно: ты всегда была мне дорога, бесконечно дорога, моя Наташа! А теперь станешь еще вдвое дороже, потому что ты так своей болезнью настрадалась из-за меня!

XVII

Год, целый год прошел с этого дня.

Снова лето и мы снова в нашей усадьбе. И не мы одни — с нами есть еще кто-то третий, бесконечно милый и дорогой обоим нам.

Жара нестерпимая, но под шатром густолиственной липы хорошо и прохладно…

Я лежу на садовой скамейке и вполне предаюсь созерцанию того, что составляет цель и радость всей моей жизни…

«Его» колясочка тут подле меня, но она пуста. «Он» сам улыбается мне с рук няни, розовый, толстенький, чудесный ребенок.

Да, именно, чудесный, мой Мики, мой первенец, мой голубчик, красавчик мой!

Он смеется, потому что белый чепец, на голове няни, той же старой, милой, дорогой няни, вынянчившей моего мужа, кажется ему чудно-прекрасным!..

Теперь я не знаю, что значит скука… Не завидую трудоспособности Игнаши и Зои, помогающим по прежнему работе по редактированию журнала моего мужа.

У меня самой теперь столько работы, ну, столько работы и хлопот!

Надо кормить Мики, укачивать, перепеленывать его, шить ему рубашечки, платьица, чепчики! Все это лежит на моей обязанности и я ни за что не поделюсь ею ни с кем. Разве только с няней Анной Степановной и то скрепя сердце, чтобы не обидеть старушку.

Зиму мы провели в Петербурге, потому что издательские дела требовали там присутствия моего мужа.