Нескольких секунд растерянности. Лукреция набрала ложку и заложила ее в открытый рот Ционовского. Он долго разбирался с икрой, шевеля челюстями и причмокивая, потом сказал «благодарствую».

Аглая принесла чайник с ветками смородины в кипятке. Села за стол и продолжила делать записи в тетрадке «Обществоведение». Записи делались уже второй день после отъезда Ладовой, с утра до вечера, потому что писать приходилось по памяти, а такое в практике учебных занятий Аглаи случалось редко.

— Я пришел поговорить именно с вами. Так сказать, попрощаться, — обратился Ционовский к Лукреции. — И мне есть что сказать. Когда я увидел девочку в первый раз, она была животным. Не буду извиняться. Она не была растением, как вы мне тогда сказали, она была зверьком с минимальным набором инстинктов. Аутизм сам по себе имеет разные формы, но после нескольких занятий я понял, что Аглая обучаема, и выстроил впоследствии восемь лет прекрасных отношений с вашей дочерью. Она научила меня распознавать состояние души по жестам и выражению глаз. С нею я осознал никчемность бесконечных разговоров, которыми так грешат образованные люди.

Лукреция покосилась на дочь. Девушка сосредоточенно склонилась над тетрадкой.

— Если у Аглаи и был аутизм, — продолжил Ционовский, — то я горд, что оказался доверительным лицом при контакте этой девочки с миром вне ее тела. Иногда она меня сильно озадачивала. В восемьдесят девятом я даже провел урок со студентами на тему нераспознавания языковых понятий. Удивлены? А как я был удивлен ее реакцией на стихотворение! Смотрите сами. Мы читали Есенина. «Ты меня не любишь, не жалеешь, неужели я немного не красив?..» — профессор манерно изобразил перед своим лицом вензель, потом задумался и вытер той же рукой каплю под носом. — Читал, конечно, я, поскольку именно в 12 лет мы обучались знакам препинания и правильности их выделения речью. Ваша дочь первый раз задала мне тогда вопрос. Ведь до этого — ни разу, ни о чем! Она спросила: — «Он думает, что некрасивый? Поэтому его не любят?» Понимаете разницу?

Лукреция ничего не поняла, поэтому поспешно встала, налила из чайника с веточками горячую желтую жидкость и подвинула чашку к профессору.

— Я говорю, нет же, он знает, что красив, он кокетничает! — возбудился Ционовский, — И тут понимаю, что девочка права! Эта фраза на слух, без визуального восприятия звучит двояко, и ребенок сразу нашел другой вариант! «Неужели я в чем-то некрасив?» А? Или так: «Я знаю, что хоть немного, но красив».

— Поняла! — с облегчением улыбнулась хозяйка. — Я тоже в такое влипала с Лайкой. Если ее спрашивали: «Не хочешь яблочка?», она говорила «да», в смысле, что совсем не хочет, а ей уже… яблоко давали, — сбилась Лукреция.

После таких объяснений Ционовский сник, и некоторое время — только его тяжелое дыхание и тихий шепот Аглаи, и шум ветра в высоких соснах. Потом профессор пошевелился, отхлебнул чай и, совсем обессилев после своего возбужденного объяснения, тихо заговорил:

— Я пришел поделиться своими соображениями на прощание. Я много читал об аутизме. Как вы уже сами поняли, ваша дочь — дурочка.

— Что?.. — опешила Лукреция.

— Дурочка, — проникновенно произнес Ционовский. — Вариант умственно отсталого деревенского дурачка, не сознающего стыда и притворства. Она контактна, частично обучаема, сама себя обслуживает, но требует присмотра и никогда не сможет вникнуть в суть некоторых вещей. Последний год я всерьез стал задумываться, а нужны ли человечеству эти вещи? Знаете, почему?

— Нет… — замотала головой Лукреция, стараясь подавить в себе раздражение после «дурочки».