— Но ведь она нейтральна!

— По большей части, — согласился он. — Но генералов Альянса смущает автономия Южной Америки, особенно с тех пор, как Бразилия вышла в космос и стала возить минералы с Титана. Континент пал меньше чем за неделю, если говорить точно — вчера. Они или были не готовы к войне, или переориентировали армию на космические исследования. И в результате пришли под знамена Альянса — волей или неволей, но пришли.

— Все страны уже вошли в Альянс?

— Не совсем. В России военные взяли верх над правительством уже много лет назад. Франция и Италия опираются на средний класс. Испания — военизированная страна; с ней все понятно.

— Но Британия и Штаты примут это в штыки!

— Британия отказалась, заявив, что не отдаст своих граждан на растерзание Альянсу, но по-прежнему поддерживает торговые и дипломатические отношения со всеми своими союзниками. Она слишком мала, чтобы противостоять общему напору, и может только надеяться сохранить свою военную целостность — больше ничего. Канада поступила так же, хотя Квебек объявил о независимости, получил ее и присоединился к Альянсу. Что же до нас, то мы в первых рядах с тех пор, как русские генералы выдвинули это предложение. Борцы за мир были правы во всем — наемная армия может превратиться в опасную силу и свергнуть законно избранное правительство, когда придет время. Нами теперь правит коалиция армейской и полицейской верхушки, возглавляемая Советом из восемнадцати генералов и адмиралов. Война тем временем продолжается.

— Кто на очереди?

— Австралия. Она в последнее время стала самодостаточной, что никогда не нравилось военным советникам Альянса. Сегодня вечером уничтожен Сидней, а вскоре после этого правительству Австралии предъявлен ультиматум.

После этого мы некоторое время молчали.

Снег все шел и шел.

— Значит, диктатура? — спросил я.

— Они это так не называют.

— Нацизм?

— Не стоит пользоваться терминами прошлых эпох. Можно биться об заклад, что, едва только кончится эта война, Альянс развалится из-за какого-нибудь пустяка. Скажем, русские выступят против нас — грядет настоящий Армагеддон. Они отведали крови, и с обеих сторон уже воскресла старая ненависть.

— И ничего нельзя сделать?

Харри не ответил. Впрочем, на этот вопрос не было ответа. В салоне машины повисло тягостное молчание, что, разумеется, отнюдь не поднимало мне настроения.

Мы жили в век стремительного развития истории. За неделю могло случиться больше, чем за год в прошлые столетия. Все двигалось безостановочно, менялось, и мы оказались захвачены этим движением, унесены в бурное море, чтобы сгинуть в водовороте или быть выброшенными на неведомый берег.

Я чувствовал, что мне суждено стать одним из утонувших. Военная машина знала мне цену. И даже после окончания войны я могу служить хунте, помогать угнетать тех, кто не понимает прелести военизированной нации. Я не знал, смогу ли этим заниматься — или стану одним из мятежников. Всю свою жизнь я дрейфовал от одного эмоционального срыва к другому, снова и снова захлебываясь в бурных волнах. А потом встретил Мелинду, и мой психиатр вылечил меня. Я впервые открылся миру, вкусил свободы и обрадовался ей. Мое сумасшествие в разуме Ребенка и долгий прорыв наружу нарушили наслаждение новообретенным покоем. А теперь, когда я вернулся и наше с Мелиндой счастливое будущее было в моих руках, весь мир попал в руки безумцев, которые грозили разорвать его на кусочки.