|
Уживается неплохо… если брать их не скопом, а поодиночке… Главная беда, да, да, главная беда в том, что их политические убеждения – вещь чисто случайная, хотя сама молодежь верит в их железную незыблемость… затем волей все того же случая их воззрения меняются, но пока что им дорогой ценой приходится расплачиваться за эти убеждения переходного периода. Впрочем, экстерны – это уже не мальчишки… Доктор стоял за зрелый возраст, с которого начинается сознательная жизнь, творчество, подлинный труд, когда человек обязан следовать правилам игры… Внезапно накал разговора остыл. Возможно, Василий заметил, что ему больше не наливают. Он не стал настаивать, но помрачнел и продолжал спорить лишь ради проформы… само собой разумеется, все эти неучи не любят читать, им подавай кинофильмы, в которых они черпают свой идеал жизни… жизни, базирующейся на чувствах, а не на мысли… Им требуется в жизни нечто реально осязаемое. Василий проглотил подряд несколько чашек кофе, потом вдруг встал и церемонно откланялся. – Бедная Беатриса! – вздохнула Натали. – Я так и думала… Наступило молчание, и, когда в комнату ворвался Лебрен – он не входил, а именно врывался, и дверь еще долго вздрагивала на петлях, как крышка на кипящей кастрюле, – вокруг Натали уже царил обычный покой. Луиджи с доктором спустились в подвал посмотреть на новый, очень любопытный автомат – последнее приобретение Луиджи. – Один? – спросила Натали, когда Лебрен уселся в кресло, и даже оглянулась на дверь. – А где же ваши дамы? Лицо Лебрена болезненно сморщилось, словно ногу ему свела судорога. Мишетта убирала со стола. Против обыкновения Лебрен не стал помогать ей, а вышел покурить в переднюю. Когда он вернулся, Натали уже взялась за работу, Мишетта вытирала овальный стол. Как только за ней закрылась дверь, Лебрен взорвался: – Будь что будет, Натали, тем хуже… Луиджи тысячи раз запрещал нам, и он тысячи раз прав… Но, принимая в расчет все обстоятельства… Натали ждала, не опуская руки с зажатым в пальцах пером. Небритые щеки Лебрена покрывала синеватая щетина, пальцы пожелтели от табака, сорочка несвежая. – Я пережил ужасную ночь, хотя, кажется, всего нагляделся. Гитлер не похвалялся тем, что добивает раненых; конечно, он это делал, но, когда его в этом обвиняли, отрицал… А тут похваляются. Нет, жить стало невозможно… – Да что случилось? О чем вы говорите? – Натали положила перо, на ее лбу выступили розовые пятна. – Какие раненые? Алжирцы? Потрудитесь объяснить… – Да, алжирцы… И это в самом Париже, где жизнь идет своим обычным чередом, будто ничего и не случалось… Он уже завелся, он излагал факты, комментировал их; очевидно забыв запрет Луиджи, не скрывал всех этих ужасов. Ах, бог ты мой… Натали зашевелилась в кресле, будто вокруг нее поднялся вихрь. Она натянула шаль на плечи, обхватила голову руками, словно боялась, что ветром растреплет ей волосы, даже придержала подол юбки. – Вы вне подозрения, – говорил Лебрен, – и ваша квартира для этого самая подходящая… Да, да… Она оперлась ладонями на край стола, будто собиралась встать… Ей хотелось знать, помогают ли им. Да, помогают, в конце концов, существует профессиональный долг. А если об этом узнают? Н да… Не думаю… Нет, не думаю… Им устроили побег, но тайком, никто не желает, чтобы его прикончили или выбросили с работы. Впрочем, достаточно доноса, придут искать в госпиталь, и вся налаженная система побегов провалится… Боже мой, если бы Луиджи знал, что я тут делаю, он бы мне голову отвинтил… Да бросьте, Лебрен, ребячиться… так как же поступим? Лебрен начал объяснять Натали, как они рассчитывают поступить. |
