Прощай. Окес

NB. Сегодня ночью случилось происшествие, которое в большой связи с завещанием сэра Вичерли и которое особенно заставляет меня желать видеть тебя сегодня утром, — чем скорее, тем лучше.

Ок. »

— Черт возьми! — думал Блюуатер. — Какое дело Окесу до завещания сэра Вичерли? Впрочем, это напоминает мне и о моем завещании, которое я недавно сделал. Гм! .. Что значат мои тридцать тысяч фунтов для человека с состоянием лорда Блюуатера? Не имея ни жены, ни детей, ни брата, ни сестры, я, кажется, могу распорядиться своими деньгами, как хочу. Окесу они не нужны: у него довольно своего состояния, очень довольно! Я со своими деньгами поступлю, как мне захочется. Я сам приобрел каждый шиллинг — и отдам их кому сам пожелаю.

Так рассуждал Блюуатер, лежа в своей кровати. При всем своем laissez aller он обладал той скоростью в исполнении задуманного предприятия, которой так часто отличаются моряки, когда они на что-нибудь решаются. Встать, одеться и оставить свою каюту — требовало для него весьма немного времени, и спустя не более двадцати минут после приведенного нами размышления адмирала, он уже сидел за письменным столиком. Первым его делом было: вынуть из потаенного ящика сложенную бумагу и прочитать ее. Это было завещание в пользу лорда Блюуатера. Контр-адмирал немедленно скопировал его verdatum et literatum, оставя чистые места для имени наследника, и назначил, как и в первый раз, исполнителем своей воли сэра Джервеза. Когда труд этот был окончен, он принялся заполнять чистые места. С минуту он чувствовал себя в искушении поместить везде имя претендента; но, засмеясь над этой глупостью, он написал во всех местах, где было нужно: Милдред Доттон, дочь Фрэнка Доттона, штурмана флота его величества. Потом, приложив свою печать и положив завещание чистой стороной кверху, позвонил маленьким серебряным колокольчиком, который всегда стоял у него под рукой. Дверь передней каюты отворилась, и в ней показалась голова часового.

— Позови кого-нибудь из мичманов, — сказал он.

Дверь снова затворилась, и через минуту в комнате показалось улыбающееся лицо лорда Джоффрея.

— Нет ли, милорд, кого-нибудь на палубе, кроме вахтенных?

— Никого нет, сэр.

— В констанельской верно кто-нибудь да шевелится. Попросите сюда священника и капитана морских солдат, или первого лейтенанта, штурмана, или кого-нибудь из ленивцев.

Мичман вышел, и через две минуты в каюту вошли священник и казначей.

— Первый лейтенант, сэр, в переднем трюме; у морских офицеров ставни еще заперты, а штурман, как мне сказал смотритель констанельской, сидит за своим журналом. Впрочем, и этих двух, я думаю, будет достаточно, потому что они тоже не из последних ленивцев судна.

Лорд Джоффрей был второй сын третьего герцога Англии, и ему так же хорошо было это известно, как и всему экипажу «Цезаря». Он незаметно присвоил себе право говорить довольно свободно, что очень часто ободряло его, в присутствии начальников такие вещи, которые считались бы остротами только на кубрике или в констанельской. Привыкнувшие к его выходкам священник и казначей мало обратили внимание на его слова, а контр-адмирал даже и не слышал их. Как только он увидел вошедших, он подал им знак подойти к столу и показал сложенную бумагу.

— Всякий благоразумный человек, — сказал он, — а тем более всякий моряк и воин должен в военное время иметь завещание. Вот и мое, которое я только что сделал, а вот прежнее, которое я уничтожаю в вашем присутствии. Вероятно, вы не откажетесь быть моими свидетелями?

Когда священник и казначей подписались, оставалось подписаться третьему.