В тот день, когда мы заглянули в Карлин, президент, против своего обыкновения, по просьбе Анны и Юлиана, решился своим пребыванием не принуждать полковницу к выезду, а потому, вскоре после обеда, уехал из Карлина, извинившись перед полковником, что хоть он и считает себя хозяином здешнего дома, но по делам должен оставить гостя. Узнав об отъезде президента, пани Дельрио вздохнула свободнее и прямо догадалась, что этим счастьем она обязана Анне. Полковник также стал веселее, но своею веселостью никого не мог занять, кроме доктора Гребера, считавшего для себя обязанностью смеяться на все остроты не только своих пациентов, но и всей родни их. Полковница хотела опять видеться с Эмилием, но ей отсоветовали это под предлогом раздражительности больного, а в самом-то деле больше опасаясь вредных последствий для нее самой.

Кроме Анны, не имевшей времени скучать и весело занимавшейся своими обязанностями, все прочие члены семейства печально проводили время в старом замке. Юлиан, особенно в минуты отдыха, чувствовал тяжесть жизни и недостаток существенной цели, без которой смертельная тоска овладевает человеком. Тяжелый и однообразный труд убивал в нем остатки юношеской живости, но труд был условием семейного быта, первой его потребностью. Дядя, хоть и мог выручить его из такого состояния, но нарочно не хотел делать этого, дабы в последующей жизни Юлиан умел сам управлять имением и домом.

Молодой Карлинский, хоть имел очень много знакомых в своей сфере, но не имел ни одного друга. Может быть, первый раз после университетской жизни он мог открыть свою душу Алексею и почувствовал к нему такое влечение, что через три или четыре дня, взглянув на Жербы, видневшиеся вдали, решился съездить к товарищу… Он хотел ехать в том костюме, какой был на нем, и приказал запрягать лошадей, но, вспомнив, что у Алексея есть мать и что бедные люди очень щекотливы на приличия, оделся во фрак, надушился, взял шляпу и перчатки и, улыбаясь на самого себя, собрался ехать.

В таком положении застала его Анна и удивилась, увидя брата во фраке и вообще в костюме, очень редко употребляемом в деревне. Желая узнать, куда идет Юлиан, она спросила:

— Куда же ты собрался?

— Вот уж ни за что не отгадаешь, лучше прямо открою весь секрет: еду в Жербы к Алексею, который не имел счастья понравиться тебе… но как у него есть мать, а я делаю первый визит, то иначе и не могу явиться к ним…

— В самом деле, ты очень интересуешь меня своим другом, — отвечала Анна. — Уже стосковался по нем?

— Но, милая моя Ануся, ты не знаешь этого человека, не постигаешь, какое сердце бьется под его простой одеждой, какие мысли волнуют его невзрачную голову!.. О, для оправдания слов моих прошу тебя ближе познакомиться с ним… Может быть, тебе во всю жизнь не удавалось нечаянно находить бриллиант самой чистейшей воды в неблаговидной оболочке человека без нашей формы, без наших неизменных вежливостей и светских условий, с самого начала этот энергический сын природы, будет поражать тебя… но невозможное дело, чтоб ты не оценила его!

— Без сомнения, — отвечала Анна с улыбкой, — я сочла бы его за эконома или домашнего бухгалтера, если б не застала его на креслах в твоей комнате…

— Ты часто даешь мне разные наставления, ангел мой, прости, если теперь я скажу тебе нечто в подобном роде. Мы — паны, а вы, извини за выражение, женщины салонов, слишком много даем весу форме и наружности, часто незнание языка, незнакомство со смешными пустяками, так занимающими нас, равнодушие к моде, новостям, политике, наконец, жесткость в обращении и необычайность выражений, — в наших глазах делают человека недостойным нашего общества, мы отталкиваем его, даже не заглянув, что кроется внутри него.