— Ей хотелось видеть Эмилия.

— Разве она поможет ему? — мрачно проговорил президент. — Но где Ануся?

— У мамаши…

— Полковница не выходит?

— Уже три дня, Гребер запретил…

— А, и Гребер здесь?

— Но мамаше было очень дурно…

— А полковник не приезжал?

— Она не велела писать ему, что больна.

Президент слегка пожал плечами.

— Не думаю даже, чтоб здесь ей было удобно… кроме того она должна беспокоиться о муже…

— Но и выехать ей невозможно, милый дядюшка, невозможно, — сказал Юлиан с ударением. — Еще несколько дней она должна прожить здесь, пока совсем не поправится…

— Против этого не спорю, — сухо отвечал президент. — Но могу ли я видеться с нею?

Юлиан немного смешался.

— Дорогой дядюшка! — произнес он, приближаясь к президенту. — Вы понимаете меня… пожалуйста, не принуждайте мамашу к свиданию с собой, она ценит вас, но вы знаете, как это расстроит ее…

— Я вовсе не знал, чтоб это могло расстроить полковницу… если хочешь, пожалуй, я не буду видеться с нею… я никогда не был нахалом и невежей.

Юлиан подошел, чтобы обнять дядю, президент со слезою на глазах прижал его к сердцу. В эту же минуту вошел Гребер.

— Ах, пан доктор! — воскликнул Павел, кланяясь ему издали и хладнокровно. — Юлиан… вели подать мне чаю…

Юлиан вышел. Президент обратился к Греберу и спросил:

— Скажите, что случилось тут с полковницей? В самом ли деле она больна, или ей только надо быть больною?

Политик Гребер пожал плечами, еще не зная, что сказать в ответ.

— Уж три дня вы лечите ее, следовательно, должны знать, какого рода болезнь вашей пациентки?

— Небольшое раздражение нервов, частью простуда и маленький беспорядок в желудочных отправлениях…

— Ну, так слава Богу, тут нет ничего слишком страшного, — сказал президент. — Дать ей апельсинной воды либо магнезии, и будет здорова… а против простуды, пане доктор, я сам испытал, нет лучшего лекарства, как езда и свежий воздух.

Гребер улыбнулся, вошел Юлиан, и разговор прервался… В эту же минуту доложили, что приехал полковник. Президент немного поморщился, потому что не мог сразу подавить в себе неприятного чувства, но через минуту, силой воли, он опять сделался весел и свободен. Павел с редким искусством умел владеть собою.

Для постороннего человека президент и полковник представлялись одинаковыми типами, но в существе они резко отличались друг от друга, хоть, по-видимому, принадлежали к одному классу общества и к одному цеху. Оба некогда были красавцами и помнили об этом дольше, чем бы следовало это пожилым людям, оба любили свет с его суетами и, воспитанные за границей, оба отличались чужеземными самыми утонченными манерами. Но несмотря на такое сходство, легко было видеть, что их разделяло огромное пространство. Полковник играл роль пана, не сознавая себя паном, президент, хоть не был паном по богатству, но зная свое происхождение и поддерживаемый родословными воспоминаниями, был паном по внутреннему убеждению. Полковник, не умея скрыть под благовидной оболочкой свои страсти, то и дело компрометировал себя неумеренной игрой, пиршествами и особенно красивыми личиками, до которых слабость его была до последней степени очевидна, и не слишком тщательно скрываема, президент, слабый в такой же степени, ни одного разу не был изобличен в доказательствах своих слабостей, на счет его предполагали и даже говорили разные разности, но никто не мог прямо в глаза назвать его виноватым, так что Павел имел даже право громко и смело рассуждать о нравственности.