— Бесценная маменька! — проговорил Алексей, целуя ей руку. — Во-первых, я вовсе не хотел заключать с ним короткой дружбы, хоть, может быть, желал ее и даже тосковал о ней, во-вторых, это был нечаянный случай, потому нет резона заключать, будто мы начнем теперь жить в коротких сношениях, хоть бедный Юлиан, кажется, очень желает этого… Он такой добрый человек!

— Добрый… они все добры — хоть куда, — отозвалась мать, — но нам не ужиться с ними, они не умеют ценить ни времени, ни денег, мы с ними испортимся, а они не исправятся. Лучше жить со своей братией…

— Правда ваша, милая маменька, лучше жить со своими, — отвечал Алексей. — Но что мне делать теперь? Присоветуйте, я охотно послушаюсь, потому что вовсе не ищу другого общества.

— Да уж не оправдывайся, голубчик! — воскликнула мать. — Разве я не понимаю, что ты умнее нас и поневоле должно тебя тянуть к этим господам, которые лучше поймут тебя, как равного себе по уму… Но не думай, будто я из самолюбия хотела приковать тебя к нашей хате с соломенной крышей. Если я удерживаю, так делаю это для тебя самого… Там — у панов ничего не встретишь, кроме огорчений… Хоть бы ты был первый мудрец на свете, хоть бы стал равен им головой и сердцем, никогда не найдешь там ни искренней дружбы, ни братства, ни равенства, ты обязан будешь занимать их, служить им, жертвовать собою, и за все это, если будут иметь досуг и не найдут никого лучше, они издали улыбнутся тебе, только бы никто не заметил этого. Поверь мне, поверь… потом они предпочтут тебе первого мальчика с раздушенной головой и поддельным титулом.

— Милая маменька, вы все представляете в черных красках, но я решительно не думаю навязываться никому, даже Юлиану…

— Да что и толковать долго! Уж дело сделано — объясняться нечего, но откровенно говорю тебе, что я не радуюсь этому… Вот увидишь, Юлиан, соскучившись о тебе, верно приедет сюда, возьмет тебя к себе, там познакомишься с другими, должен будешь разъезжать, мы должны будем принимать, тогда ты уже не справишься с хозяйством, родной дом опротивеет тебе, потому что привыкнешь к панской роскоши — ведь это так легко!.. Но хоть расскажи, по крайней мере, как это случилось?

Алексея обступили со всех сторон, и он должен был со всеми подробностями пересказать о своей встрече в корчме, о разговоре с Юлианом и приеме в замке. Он не умолчал о свидании с Анной, не скрыл впечатления, какое произвело на него пребывание в Карлине, одним словом: обо всем сказал откровенно. Мать с печальной миной слушала сына, качала головой, но уж не говорила ни слова. В это же время подвели к крыльцу оседланную буланую лошадь, второй брат напросился ехать вместе с Алексеем в поле на маленькой лошадке, которую Парфен немедленно и привел ему. Отправив обоих сыновей на работу, Дробицкая с поникшей головою возвратилась к своим обычным занятиям.

* * *

Уже несколько дней пани Дельрио прожила в Карлине, но ее здоровье не поправлялось. Полковник, успокоенный присланным известием, не спешил к жене, доктор Гребер еще находился там и умерял раздражение бедной женщины противонервическими средствами, но они мало приносили пользы. Юлиан и Анна неотлучно сидели при матери, а если по необходимости удалялись на короткое время, то печаль полковницы усиливалась до такой степени, что по возвращении они находили ее в слезах. По принятому и строго соблюдаемому в Карлине обыкновению, хоть Юлиан строго приказал не извещать президента Карлинского о прибытии полковницы, однако через три дня кто-то секретно дал ему знать об этом — и президент, как водится, немедленно приехал в Карлин, рассчитывали на то, что его присутствие будет для пани Дельрио достаточным побуждением скорее отправиться домой.