Надо брать управление в руки.

Я восстанавливаю слегка пошатнувшееся самообладание, чтобы приступить к делу.

Итак: чемоданчик.

История вопроса. Они внимательно слушают.

Но не успеваю я закончить изложение, как до нас доносятся крики из прилегающей квартиры, которая менее звукоизолирована, чем обещал Ахилл своей очаровательнице. Эта последняя беснуется, как самокоронованный Бокасса. Меня всегда поражало, и я никогда не скрывал от тебя, что именно мещаночки самые шумные в любви. Непременно объявить всему миру, что они добрались до пика — мне никогда не понять этих прелестниц! Их, что кажутся такими осмотрительными, стыдливыми, сдержанными в повседневной жизни. В постели, когда они переходят к рукопашной, это такой ор! Тарас Бульба, атакующий полчища ляхов! Визжащие фугаски Последней мировой со штурмовиков, пикирующих на колонны эвакуирующегося населения. Туманные ревуны в гавани! Уауууу!

Я нахожусь посреди фразы, когда Виолетта возвещает о подступающем улете. Она вопит о том, что, литературно выражаясь, процесс движется в правильном направлении, что да, да, так! Что еще! Что ах, подлый мерзавец! Проткни меня насквозь, старый негодяй! Что еще быстрее, бордель дерьма! Вещи не очень сочетающиеся с ее Шанелью за десять тысяч грошей! Слова, от которых ее крокодиловая сумочка от Гермеса покрывается гусиной кожей.

Все переглядываются. Люретт и Лефанже краснеют, в горле у них что-то квакает. Пино качает головой с лукавой улыбкой. Толстяк облизывает свои шлепанцы.

— Похоже, он поддерживает форму, Гигант! — замечает Его Величество. — Так что шпага, в годах или нет, всегда шпага. Когда он достает свою рапиру, это Ролан в Ронсевале!

Виолетта преодолевает девятый вал пароксизмов. Успокоенная, но признательная, она продолжает золотить герб Старика, однако уже в терминах, более соответствующих ее социальному положению.

— Вы были ошеломительны, мой любимый, — что тебе щебечет она. — О, мой благородный любовник, ваши подвиги приводят меня в трепет! Вы гений любви. Вы Леонардо да Винчи объятий, сказочный плут!

Люретт смущенно прочищает глотку и спрашивает:

— Мы собрались, чтобы работать или присутствовать на порнографических сеансах, комиссар?

Дверь открывается с грохотом, или с размаху, или нараспашку (выбирай сам), избавляя меня от ответа. Возникает Ахилл, еще слегка обалдевший, но уже одетый. Он застывает в проеме, тем временем на заднем плане просматривается попа счастливой дамы, вот как я тебя вижу, только более узнаваемо.

— Патрон! — восклицают Пинюш и Берю в один голос.

Это прекрасно, как Дебюсси в «Педерасте и Мелизанде». Напоминает схватку в регби, поставленную мелодраматическим кружком. Протяжные всхлипы, удушающие сдавливания, размашистое хлопанье. По свистку арбитра мяч снова вводится в игру. Папаше представляются два моих новых рекрута. Он воротит нос от их манеры одеваться. При его правлении инспектор в «классном прикиде» — это уж дудки! Но его несет взволнованность, которая сильнее, которая и судит.

— Итак, мой преподобный Зубоскал, — говорит он, обращаясь к Берюрье, — вы, кажется, были изгнаны прямо с моего поста, дорогой коллега?

— Как непристойный, господин директор. Меня только что включили обратно после того, как исключили. А вы, разрешите спросить, чем занимаетесь с тех пор?

Старик пожимает плечами.

— Я? О, я, мой бедный Берюрье, я продолжаю нести свой крест.

— Все гнутся под ним до самого дна, мой бедный дорогой собрат, — вздыхает Величественный. — Чем дальше, тем больше трезвеют, времена еще былее, чем были.

Ахилл захватывает по пути стул, поскольку собирается говорить долго.