Вот только не захлебнуться бы раньше. Но тем хуже. Да будет тебе известно, что среди поросли молодых офицеров полиции помпон первенства принадлежит Люретту. Такой флик, как он, достоин стать объектом экскурсии. Жан Люретт на вид тщедушный, с осиной талией, но плечи у него широченные. Он низенький, всклокоченные лохмы сидят на голове, как драгунская каска. Тенниски до такой степени измызганные и раздолбанные, что кажутся уже не теннисками, а здоровенными свежевыкопанными картофелинами. На джинсах столько же пятен, сколько дырок, самая роскошная из последних располагается поблизости от ширинки, создавая впечатление, что он писается между делом, как говорят в Швейцарии, из-за непроходимой лени открывать клетку для вьюрка и доставать хозяйство. Словно зимой, он носит какой-то свитер со скатанным воротом, черный, с налипшими волосами и усыпанный перхотью. Куртка из синей синтетики повсюду потрескалась и шелушится, точно связка старого лука, забытая на чердаке. Перегруженные карманы оттопыриваются так, будто в каждом по регбийному мячу, придавая его фигуре ошарашивающие очертания. Люретт не бреется, но, тем не менее, ему удается не иметь настоящей бороды. Единственная гигиеническая процедура этого типа заключается в беспрестанном жевании резинки с тем звуком, который сопровождает переход болота в сапогах. У него угрюмый вид, как у парней из ультралевых, принесших протест к Молодым жискаристам. Говорит он мало, скрипучим голосом. Во взгляде есть нечто стервятниковское, заставляющее думать, что он постоянно занят плетением сетей для тебя.

Однако именно его вызываю я, прибыв в Большую Вольеру. Он входит не постучавшись и захлопывает за собою дверь неуловимым движением стопы, как футболист, прокидывающий мяч на дриблинге.

Так. Он цепляет большие пальцы за вспухшие карманы, позволяя самим рукам свободно свисать. Он уверенно стоит на одной ноге, пристроив вторую за икру, точно некий недовольный журавль.

Он ждет, продолжая принципиально нескончаемый процесс пожирания этой мерзкой резинки. «Вы, вечно жующие и никогда не глотающие», — написал бы Виктор.

Я окидываю его критическим взором. Настоящий мусорный ящик, этот клоун. Однако у него есть способности. А парень, обладающий способностями, всегда имеет приоритетное право на мое уважение перед тем, у кого их нет.

— Слушай, Жано, — бормочу я, — а ты не боишься вывихнуть себе челюсть, жуя как заведенный свой кусок шины?

Он принимается чавкать еще пуще. На языке чуин-гам это означает: «Да пошел ты, хрен с горы, достал уже!» Я принимаю к сведению.

— Ладно, — вздыхаю. — Присаживайся, сынок, это может затянуться.

Он колеблется, но побежденный моим более чем пронзительным взглядом, в конце концов располагается на краешке стула, который подтаскивает ногой, по-прежнему не прибегая к помощи рук, похожих на ласты, приклеенные к брюху.

— Жано, — говорю я, — ты доведешь меня до обморока.

Он замедляет темп.

— Ты самый крупный дерьмокопатель в этой конюшне, — продолжаю я.

Он расслабляет жевательный аппарат, будто настраиваясь выплюнуть резинку.

— Кто вам сказал это?

— Другие дерьмокопатели, которые тебе в подметки не годятся, малыш. Кажется, ты и в свободное время рыщешь и роешь повсюду. Если Голубой Путеводитель выпустит книжонку о сомнительных местах Панамы, нечего и думать, что он обошелся без тебя. Я ошибаюсь?

Он делает неопределенное движение головой.

— Ну, я изучаю, — формулирует он наконец.