Уже убрав заслонку и присев перед круглой дырой, входом в жилище, ло Тан услышал бренчание гитары. И пение.

Ло Тан узнал бы этот голос из тысячи. Потому что пел его давний друг. Друг детства. Ва Дасти. Певец и сказочник. Бродяга. Мечтатель.

Уронив лук и колчан в полость-жилище, ло Тан опрометью, как мальчишка, помчался на голос.

Дасти, увидев ло Тана, приподнял брови, но пения, конечно же, не прервал. У костра сидело человек двадцать – в основном молодежь. Старики редко слушают молодых певцов, у них свои пристрастия. Однако послушать Дасти часто приходили даже почтенные седые старцы, потому что Дасти был на редкость хорошим певцом и песни сочинял прекрасные. А сказки его были странными и тревожными, ло Тан слушал их, затаив дыхание, и никак не мог понять: что же заставляет его затаить дыхание? Хотя, по правде говоря, понять не слишком-то и стремился, слушал сказки, да и все. Ва Дасти крайне редко пел одну и ту же песню дважды за вечер, а сказки вообще никогда не повторял в одном и том же клане. Краем уха ло Тан слышал, что у певцов и сказочников есть какой-то неписаный кодекс, и противиться ему не решается никто. Зная Дасти, ло Тан был уверен, что на запреты друг чихал с большой высоты, и раз следует кодексу, значит, сознательно разделяет его.

Ло Тан тихонько подсел к костру, предвкушая вечер в обществе Дасти. А прежде – песни, песни… И – может быть – сказку.

Старенькая гитара, доставшаяся Дасти от его учителя – ва Хисгина, – звучала в сумерках. И вплетался в чередование аккордов сочный голос певца.

Уповая на крылья

И призрачный ветер высот,

Я шагну в пустоту

И застыну я под небесами.

И не сыщется силы,

Сейчас, через день, через год,

Приковавшей к Листу

Паренька, что поет перед вами.

Ведь шальная игра,

Захватившая племя крылатых,

Началась не вчера,

И не завтра закончится, нет,

Мы свободны в полете.

Как ветер, как солнечный свет.

Я пою вместе с ветром.

И вы вместе с ветром споете.

Стоит крылья надеть

И шагнуть через край, в пустоту.

Так давайте же петь!

Так давайте же петь на лету…

Финальный аккорд растворился в вечерней тишине; слушатели одобрительно зароптали. Песни ва Дасти всегда рождали не то щемящую тоску, не то желание действительно схватить крылья, шагнуть за кромку и лететь, лететь, пока хватит сил, крича и захлебываясь от восторга.

Потом Дасти спел старую песенку о веселом и бесшабашном ките и его хулиганистых лоцманах – наверное, чтобы повеселить народ и поднять настроение.

И пошло: певец чередовал берущие за душу баллады с разухабистыми кричалками, которые знают на каждом Листе и у любого костра могут подхватить. Подхватывали с чувством, полными голосами, так что слыхать было по всему Листу, наверное.

Вскоре устроили перерыв – певцу тоже надо было отдохнуть, да и попить-поесть не мешало. Расходиться никто и не думал, наоборот, у костра прибавилось людей. Ло Тан подсел поближе к Дасти.

– Привет! – улыбнулся тот, принимая из чьих-то рук чашу и ложку. – Рад тебя видеть!

Ло Тан хлопнул певца по плечу.

– Здравствуй, Дасти!

Кто-то пустил по кругу бурдюк с веселящим; пока ва Дасти отдыхал, пошли смешки-перемолвки.

– У меня к тебе разговорчик будет, – весело сообщил певец. – Потом, как отпою.

– Ладно! – охотно согласился ло Тан. – Кстати, можешь у меня отоспаться: я полость недавно закрепил. Еще соком пахнет, но ты, я думаю, привык.

– Замечательно! – обрадовался Дасти и, понизив голос, спросил: – А ты сам где-нибудь в другом месте переночевать не сможешь?

Ло Тан вздохнул: друг и не думал меняться.