— Что? — удивленно спрашивает Андриевский и смеется. — Ах да-да!

Караковая кобылка сворачивает под купы деревьев, — вот длинный сероватый дом, вокруг цветочки.

Андриевский бросает в тарантас вожжи, кобылка трусит прочь от крыльца, сама найдет дорогу в конюшню.

Темноватый коридор, и… бог ты мой, настоящая гостиная, раза два или три видел Славушка такие гостиные в богатых домах, куда случайно попадал с папой и с мамой: козетки, пуфики, портьеры, рояль, экран, пальмы и в зеленой кадке даже араукария.

На втором году революции из взбудораженной русской деревни Славушка попал в гостиную, как после кораблекрушения из бурного океана на тропический остров… Вот тебе и прасолы!

На самом деле все не так уж здесь великолепно; купеческая роскошь, пестрые козетки и чахлые пальмы; Пенечкины сволокли в комнаты, занимаемые Быстровым, все лучшее, чтобы сохранить от возможных реквизиций.

Тишина и пустота.

— Степан Кузьмич!

Андриевский кричит с этаким приятельским подобострастием.

Быстров тут же появляется в дверях.

— А! — Протягивает мальчику руку, уверенно, как мужчина мужчине. — Лаются, говоришь? На большевиков тоже лаются…

— Шура… — зовет негромко, глядя на араукарию, но его слышат, может быть, даже прислушиваются.

Появляется женщина — темные дуги бровей, бездонные глаза, тонкий нос, розовые губы — древняя икона, оживленная кистью Ватто, удивительное сочетание византийской богородицы и французской субретки.

— Разве стихи могут нарушить спокойствие?

— О, еще как! — восклицает Андриевский.

— Что же это за стихи?

И голос у нее необыкновенный, отчетливый и ненавязчивый.

— Прочесть? — предлагает Андриевский.

— Нет, нет, — останавливает Быстров и указывает на Славушку. — Он пострадал, пусть он и читает.

Славушка уставился в окно.

— Как? — спрашивает Андриевский.

— Молодец, — одобряет Быстров, только непонятно кого — чтеца или автора, и осведомляется у жены: — А как тебе, Шура?

— Я знаю эти стихи.

— Нравятся?

— Нравятся, не нравятся… — Александра Семеновна грустно усмехается. — Они переживут нас с тобой.

За глаза Быстрова осуждали за то, что он оставил первую жену, не по себе, мол, срубил дерево, генеральская жена борцу за народное дело не попутчица. Славушка не знает ту, что оставлена в Рагозине, но такая, как Александра Семеновна, во всем свете только одна.

— Дайте-ка нам поговорить, — обращается Быстров к Андриевскому.

— О, понимаю: конфиденция.

Едва Андриевский скрывается, Быстров поворачивает мальчика лицом к себе.

— Часто бываешь в Нардоме? — спрашивает Быстров.

— Часто.

— Дружишь с Андриевским?

Странный вопрос: какая дружба может быть у него с Андриевским?

— Дружу…

— Напрасно, — строго произносит Быстров. — Этот человек…

— Враг? — неожиданно для себя спрашивает Славушка.

— Не знаю, — задумчиво говорит Быстров. — Но ни мне, ни тебе он не друг. Революционный держите шаг. А он — ванька-встанька. Видел такую игрушку? Наклонится и тотчас вскочит.

Быстров всматривается в лицо Славушки.

— Вот ты, значит, какой… — Оборачивается к жене. — А тебе он нравится, Шура?

Александра Семеновна слегка улыбается.