В гостиной воцарилось опасное молчание. Которое было прервано Германом:

— Я говорил и всегда готов это повторять, что Раф, простите Марта, самый глупый из нас. Слова, которые он только что произнес, лишь подтверждают это. Ты думаешь, что ты самый умный, что мы тут ни черта не смыслим? — Герман не на шутку рассердился.

— Ты считаешь, что остановился в шаге, да-да, не удивляйся, я тебя раскусил! ты считаешь, что остановился в шаге? Как бы не так! Ты остановился в километре, ты застыл как соляной столб, и тебе не сдвинуться с места! — внезапно лицо Германа изменилось, оно предательски подобрело. — Черт с тобой, проклятый иудей, ты остановился не в километре… Может, — в полукилометре. А может, и не остановился?.. — лицо Германа расцветало на глазах. Он замяукал. Не переставая мяукать, он сказал: — Нет, каков подлец! Какова попытка выбиться в гении! За счет других! Ай да Раф! Ай да сукин сын…

В ажитации Герман вышел из-за стола. Ступил на когда-то роскошный ковер, замер в центре его, поправ могучими подошвами вытертый лик мудрого и жестокого Соломона.

Губы царя, прильнувшие к чаше наслаждений, скривились, казалось, еще мгновение и Соломон плюнет в сторону картины с похоронными дрогами.

Картина, как бы восприняв метафизический сигнал, дрогнула, сорвалась с крюка и с безобразным грохотом обрушилась на крышку рояля, вдребезги разнеся стеклянную банку с увядшими цветами и низвергнув на пол медного божка.

Рояль издал звук, который еще долго будут помнить соседи Рафа: почтенный генерал тяги в отставке и его не менее почтенная жена, которые как раз в эту минуту решили тряхнуть стариной, отважившись заняться покойными семейными играми на двуспальной кровати, оставшейся им в наследство от предыдущего жильца, архитектора-авангардиста Исайи Дробмана, воздыхателя бывшей жены Рафа, прекрасной Изабеллы Востриковой.

Когда умолкли потревоженные рояльные струны и стихли истерические крики соседей, Герман наклонился, поднял фигурку срамного языческого бога и показал ее друзьям.

Фаллос при падении деформировался, слегка выгнувшись кверху. Это придало фигурке божка угрожающий и в то же время комичный вид.

Раф крякнул.

— Самое время произнести банальность, — сказал он, — и я с удовольствием это сделаю. Ложные боги низринуты, — Раф кивнул на фигурку в руках Колосовского. — Сама жизнь, как вы только что видели, всё расставила по своим местам. Предпоследнее слово осталось за нами, но нам еще предстоит произвести предпоследний удар кистью и предпоследним росчерком пера расписаться в своем бессилии или в своем всемогуществе… А теперь пора расходиться, друзья, час поздний, вечер окончен…

* * * * * * * * *

Ночь была лунная.

Рафу снился сон…

Будто стоит он на вершине высокой скалы и смотрит вниз, в ущелье, на дне которого серебрится схваченная морозом река. Над рекой стелется холодный льдистый туман.

Раф понимал, что это сон. Ему не нравилось, что река превратилась в лёд. И спящий Раф невероятным напряжением воли пытался оживить мертвую воду. Очень долго ему это не удавалось. Он застонал от усталости и отчаяния. Но вот лёд начал таять, на серебряной поверхности появились темные пятна, пятна стремительно множились, вскоре потемнела вся река, и Раф увидел, как подо льдом, истончившимся и ставшим прозрачным, заструилась голубая вода.

Потом ему приснился другой сон. Спальня в его квартире на Арбате. Он медленно поворачивает голову и в лунном сиянии видит профиль прекрасной Марты.