— Я чуть-чуть под арестом, Ген. Но вечером попробую отпроситься.

Она искренне надеялась, что к вечеру, когда придет из Большого города Иван, папа подобреет и отпустит её. Только до вечера-то как дожить? Петька с тоскою посмотрела в окно. Как ярко там светило солнце! И как здорово было там, на вольной воле! Взять бы свой деревянный меч, надеть плащ, крикнуть Сашку и потренироваться на Поляне.

Но папа смотрит строго, не разговаривает и, конечно же, не отпустит. Петька тихонько закрыла свою дверь: бабушка с мамой и Иринкой на кухне — разговаривают, папа у деда, Галка на улице. Все чем-нибудь заняты, и если Петька ненадолго (совсем на чуть-чуть) пропадет, никто и не заметит! Ведь уже целый час к ней никто не заглядывает!

Все! Решено! Петька открыла окно и выпрыгнула на балкон-террасу, перелезла через перила и, обхватив столб руками и ногами, прижавшись к нему животом, скользнула вниз. Теперь нужно было подальше отойти от двора.

Петька иногда любила гулять одна по городу. Вроде бы все знакомо, но то и дело открывалось Петьке что-нибудь новое: то заросший сиренью и лопухами переулок, то улочка с колодцем, в котором вода ключевая, вкусная, то огромная сосна, от неё пахло теплой, янтарной смолой… Когда бегаешь с друзьями, не всегда на такое обратишь внимание. Вот дырявая лодка на берегу пруда, перевернутая, потемневшая от времени, похожая на уснувшего зверя. Вот лестница из каменных плит, вросших в землю, очень старая, помнившая сколько всего…

Петька все дальше уходила от дома. И чем дальше уходила, тем больше её переполняло ощущение, что вот-вот случиться что-нибудь замечательное. Чувство свободы, которую Петька сама себе подарила, несло ее по улицам и переулкам…

Петька сразу увидела его, как только свернула в Лавровый переулок. Мальчишка стоял около зелёной калитки и длинным прутиком что-то чертил на пыльной дороге.

Мальчишка как мальчишка. Тощий, остролицый, с жестким ежиком черных волос и узкими азиатскими глазами. Но Петька, увидев мальчишку, вытянулась в струнку и, забыв обо всем на свете, направилась прямо к нему. Она обошла вокруг незнакомца, как вокруг новогодней елки. Мальчишка был хорошо воспитан. Он не толкнул её плечом: дескать, чего уставилась?

Он просто смотрел из-под черных бровей, как она им любуется.

Впрочем, любовалась Петька, конечно же, не мальчишкой. Любовалась Петька его рубашкой… Это была настоящая матросская форменка: ослепительно белая, с голубым воротником, с погонами старшего матроса. Мальчишке она была велика, болталась на нем, как на вешалке, да в этом ли дело? Ведь она настоящая! Это сразу видно!

— Ну? — насмешливо произнес мальчишка. Петька посмотрела, наконец, ему в лицо и смутилась. У него были ехидные глаза-щелочки, два черных полумесяца.

— Здорово… — выдохнула Петька, — твоя?

— Моя. А что?

— Ничего, — Петька забралась на забор.

Не объяснишь ведь незнакомому мальчишке, что вот о такой форме всю жизнь мечтала! Но он, видимо, понял. Сказал чуть виновато и совсем без хвастовства:

— Это дедова. Мне бабушка подарила. Дед умер давно ещё. Я его не помню. А вот рубашка в наследство осталась.

Он так говорил, будто объяснял, почему не может подарить Петьке свою рубашку. Петька прониклась благодарностью и решила, что незнакомые мальчишки с соседних улиц тоже бывают ничего себе.

— Он был моряком? — спросила она, глядя на мальчишку с высоты забора.

— Ага. В Севастополе. Всю жизнь там…

— Ух, ты!

Мальчишка бросил свой прутик и тоже забрался на забор. Петька посмотрела на него искоса хитрыми глазами и спросила:

— А ты откуда такой? Тебя раньше не было.