– Слава Руси! Святославу слава! – сотней глоток вопила дружина.

И сама новая, прочно построенная гридница содрогалась, неспособная вместить этот шквал молодой силы.

В пустой и тихой избе горела одна лучина у стола, Скрябка сидела на лавке возле лежанки Брани. Семилетняя княжна не спала: заслышав скрип двери и шаги матери, живо села.

– Уже пора?

Эльга кивнула, сбрасывая шубу на руки Начеше. Браня выбралась из постели и накинула свой красный, отделанный серебряной тесьмой кафтанчик прямо на сорочку. Эльга провела рукой по ее головке. Осенью все самые знатные женщины и девицы Киева набились в княгинину гридницу, чтобы видеть, как Ута впервые заплетет племяннице косичку с красной ленточкой, с серебряным колечком на правом виске, а потом пировали в честь ее семилетия: перехода из детищ в отрочати. Волосы у Брани были светлые, как у матери, но чертами лица она напоминала Уту, и это грело сердце Эльги. Глядя на личико дочери, она мысленно видела Уту-девочку, а с ней и себя, семилетнюю отроча, стоящую на краю жизни, как на опушке дремучего леса… Да, далеко они с сестрой ушли от той опушки, где собирали пролески и заячью капусту. На такую гору забрались, что страшно вниз посмотреть – голова закружится…

Браня уже побежала к полке у печи и вытащила из горшка целую связку деревянных ложек. Добрета принялась вынимать из короба и раскладывать по чисто вымытому и покрытому скатертью столу сосуды и миски: блины, жареное мясо, похлебка из дичины, поросячий бок, каша со сливками, пироги с рыбой и грибами… Уже были приготовлены лучшие греческие блюда: на низких поддонах, расписанные желтыми и зелеными зверями и птицами по белой глине. Эльга стала перекладывать в них угощения, торопясь, пока не остыли и не перестал идти пар. Браня с сосредоточенным видом раскладывала ложки. В этом году ей впервые позволили участвовать в угощении дедов: прежде ее, слишком маленькую, отсылали к Живляне Дивиславне, ночевать с ее детьми.

Но вот они закончили и встали у края стола.

– Деды наши и бабки! – позвала Эльга, обняв Браню за плечи и произнося призыв от них обеих. – Зовем вас на угощение. Где бы ни были вы… Далеко нас занесло от родного порога, но все же мы вас помним – и вы нас не забудьте, помощью и заботой не оставьте. Придите к нам…

Она слегка сжала плечи Брани, и та добавила:

– Дедушка Вальгард! Бабушка Домолюба! Прадедушка Судогость, князь плесковский! Прабабушка Годонега, княгиня плесковская!

– И ты, муж мой, Ингвар Улебович, – тихо продолжила Эльга.

Для него она приготовила особую ложку – греческой работы, искусно вырезанную из кости. Эту ложку Ингвар привез ей из второго греческого похода. Эльга ценила ее и пользовалась только по велик-дням, а после смерти Ингвара приберегала для него.

Теперь она поднесла ложку к лицу, на миг прижала к губам выпуклое гладкое донце, будто пыталась передать поцелуй бесплотной, невидимой тени, положила ложку на край блюда с испускающей пар медовой кашей.

– И ты тоже… Князь-Медведь… – шепотом добавила она. – Приходи. Прими наше угощение и не держи зла.

И вдруг ощутила облегчение. Впервые в этот день взглянула в темные тени у двери без страха, скорее с надеждой. Крепче сжала плечи Брани.

Это был обряд не княжеский, не державный, а домашний. Здесь, в Киеве, где собралось с бору по сосенке от великого множества родов и народов, ее кровные предки принадлежали только ей, не всем. И в этом состояла огромная разница между нею, Эльгой, киевской княгиней Руси, и плесковской княгиней Годонегой, ее родной бабкой по матери. Не от народа-племени, а только от своего лица и лица своих детей она говорила со своими чурами: дедами и бабками, знакомыми и незнакомыми, теми, кого застала на свете, и теми, от кого даже имена до нее не дошли сквозь гущу поколений.