Шла молочница налегке, с пустой кринкой в руках, украсть у нее было нечего. Следов борьбы или насилия обнаружить тоже не удалось. Значит, скорее всего убил кто-то из своих — родных, знакомых, кто имел какой-то мотив для убийства.

Колычев занялся проверкой родственников.

Со свекровью у Авдотьи отношения, как у большинства невесток, были сложные, но как-то не верилось, что больная старуха устроила в кустах засаду, чтобы заколоть обидчицу ножом, осиротив при этом внуков.

Муж Авдотьи, любитель выпить и погулять, случалось, поколачивал жену, но, как сам говорил, — «любя». Сейчас он сильно горевал из-за ее смерти и плакал, причем слезы его производили впечатление искреннего проявления отчаяния.

Поводов для его ареста Колычев не нашел… Хотя следовало проверить, не имелось ли у Авдотьи тайного романа на стороне, — при ее безрадостной семейной жизни вполне допустимым казалось наличие у молодой женщины какого-нибудь утешителя. Убийство могло произойти на почве ревности.

Колычев подробно расспрашивал родных, товарок, соседей покойной, не замечали ли чего, не видели ли, не слышали. Ничего нового эти расспросы не дали, а само предположение о наличии у Авдотьи любовника казалось всем совершенно диким и даже оскорбительным.

Осталось узнать, к кому именно ходила с молоком бедная женщина в последний вечер своей жизни. После нудных выяснений оказалось, что любительницей пить парное молоко на ночь была Надежда Игнатьевна Новинская.

Колычев, решив поговорить с Новинскими, отправился к ним в особняк старика Холмогорова. Они, в отличие от большинства горожан, об убийстве молочницы еще не знали, а узнав, не слишком опечалились.

— А мы-то удивились, что Авдотья утром не пришла с молоком, — заметил Евгений Леонтьевич. — Кофе пришлось черный пить. Вчерашнее-то молоко кухарка уже на простоквашу поставила…

— Господин Новинский, может быть, вас что-либо насторожило в последний приход Авдотьи Кочергиной? Как она выглядела? Не говорила ли она о чем-нибудь странном? Вы, как юрист, меня понимаете…

— Дмитрий Степанович, батенька… Я, конечно, юрист и прекрасно вас понимаю, но неужели вы решили, что я стану беседовать с деревенской молочницей и выискивать странности в ее словах? Ну о чем бы я мог с ней поговорить? О коровах, о сене? Я от этих проблем чрезвычайно далек. Да и вообще это было бы во всех отношениях странно. Дело Авдотьи — принести молоко и отдать его кухарке, а наше с женой дело — выпить перед сном по стакану парного молока. На этом все отношения с Авдотьей заканчивались. Весьма прискорбно, что она… к-хм… пострадала. Жаль, очень жаль бедняжку. Теперь придется искать другую молочницу, а ведь не у всех здоровый скот…

— Ну что ж, прошу простить за беспокойство.

— Никакого беспокойства, господин Колычев. Более того, готов оказать вам любую помощь, как коллега коллеге. Обращайтесь, не чинясь!

— Ну, что я говорил, Дмитрий Степанович? Вы мне про ведьму еще верить не хотите, а молочница Авдотья от ее рук погибла, — втаскивая на стол самовар для вечернего чая, Василий с удовольствием вернулся к мистической теме. — Тут и объяснений других быть не может! Хочешь не хочешь, а поверишь в ведьму-то, когда в овраге мертвую бабу найдут! Как ни мудри, а все равно выйдет, что ведьма Авдотью загубила…

— Вася, я тебя умоляю, перестань нести чушь!

— Никакая это не чушь, ну что вы за человек такой неверующий, ей-богу! Чай я сегодня жасминовый заварил, китайский, что в лавке Сапуновых брали, вы давеча его хвалили… Меду прикажете подать? Утром пасечник приносил, я взял горшочек гречишного, пусть, думаю, будет. И напрасно вы, Дмитрий Степанович, говорите, что я чушь несу, никакая это не чушь, про ведьму-то! Обидно даже слушать! Вы вот убийцу ищете, а не найдете, помяните мое слово, никак не найдете, потому что убийство это потусторонними силами сделано.