Сеньора Пруденсиа Линеро заглянула через чье-то плечо и опять увидела английских туристов. Их выносили на носилках, одного за другим, и все они лежали неподвижно и чинно, так что по-прежнему казались одним многократно повторенным англичанином в парадном костюме, надетом к ужину: фланелевые брюки, галстук в косую полоску и темный пиджак с гербом Тринити-колледжа, вышитым на нагрудном кармашке. А жители соседних домов, глядевшие с балконов, и любопытные, перегородившие улицу, — по мере того как англичан выносили — считали хором, как на ринге. Ровно семнадцать. Их задвинули в машины по двое и увезли под пронзительные, точно военные, завывания сирен.

Оглушенная свалившимся на нее, сеньора Пруденсиа Линеро поднялась в лифте, забитом постояльцами других гостиниц, которые говорили на непонятных для нее языках. Люди выходили на всех этажах, кроме третьего, дверь которого была растворена, все освещено, но никого не было за стойкой и в креслах для ожидания, где совсем недавно она видела розовые коленки семнадцати дремлющих англичан. Хозяйка пятого этажа рассказывала о случившемся крайне возбужденно.

— Все умерли, — сказала она сеньоре Пруденсии Линеро по-испански. — Отравились за ужином супом из устриц. Устрицы в августе, представляете!

Она вручила ей ключ от номера и, уже не глядя на нее, сказала другим постояльцам на неаполитанском диалекте: «А у нас нет столовой, и потому все, кто засыпают у нас, просыпаются живыми!» Снова со слезами, вставшими комом в горле, сеньора Пруденсиа Линеро задвинула все щеколды на двери. Потом придвинула к двери письменный стол и кресло, сверху водрузила сундук, соорудив баррикаду, непреодолимую для ужасов этой страны, где происходят такие страшные вещи. Потом надела свою вдовью ночную рубашку, легла в постель на спину и прочитала семнадцать молитв за упокой души семнадцати отравленных англичан.

Трамонтана

Я видел его только раз, в «Бокаччио», модном барселонском кабаре, за несколько часов до его страшной смерти. Его осаждала ватага юных шведов, пытаясь увезти с собою в Кадакеш — догуливать. Их было одиннадцать, и были они так похожи, что не разберешь, кто из них юноша, а кто девушка: все как один красивые, узкобедрые, с золотистыми волосами. Ему было лет двадцать, не больше. Вороные кудри, бледная гладкая кожа, какая бывает у карибских жителей, которых мамы приучили ходить по теневой стороне, и взгляд арабских глаз, как будто специально, чтобы сводить с ума шведок, а возможно, и некоторых шведов. Они усадили его на стойку, точно куклу-чревовещателя, пели ему модные песенки, прихлопывая в ладоши, и уговаривали поехать с ними. Он, испуганный, объяснял им, почему ехать не может. Кто-то вмешался, крикнул, чтобы они отстали от него, и один из шведов, хохоча, обернулся к заступнику.

— Он — наш, — прокричал он. — Мы нашли сто на помойке.

Мы с друзьями только что пришли в кабаре после концерта, последнего концерта, который давал Давид Ойстрах в Палау де ла Мусика, и у меня мурашки пробежали по коже — до чего безбожны эти шведы. Потому что причины у парня были святые. Он жил в Кадакеше до прошлого лета, по контракту с модным кабачком исполнял там песни антильских краев, пока его не сразила трамонтана. Ему удалось сбежать на следующий день, и он решил, что никогда сюда больше не вернется, есть тут трамонтана или нет, потому что был уверен, что, если когда-нибудь вернется, его ожидает смерть.