Самогонка была добрая, крепенькая, но все равно как-то и не забрало — случается такое, когда по каким-то причинам нервы на пределе…

Закупорил бутылку, спрятал. Жадно выкурил папироску. Все же немножечко забрало. И подумал я, что нужно уносить ноги от этого проклятого места, мало ли как может обернуться…

И чуть ли не бегом припустил вниз по тропинке, пару раз терял равновесие, но справился, не падал. Очень быстро оказался в привокзальной толчее, отошел к стеночке, закурил вторую. Уже не так колотило, хотя пальцы подрагивали. И в голове — совершеннейшая каша.

И я сделал то, чего сначала делать не собирался: вернулся на базарчик, отыскал бабусю и выменял у нее еще одну бутылку, на сей раз на банку нашей тушенки. Провианта у меня теперь осталось маловато, выдан он в расчете на все время пути — ну и наплевать, ужмусь немного, не впервой, с голоду нее же не умру, а в крайнем случае, если подвернется такой же вот базарчик, променяю часы, они у меня хорошие, трофейные, и не какая-то штамповка — на камнях, с немецким орлом на черном циферблате и зеленоватыми фосфорными полосочками на стрелках и делениях рядом с цифрами…

По-хорошему, следовало бы доложить в комендатуру: мол, так и так, у вас тут под носом завелось какое-то чертово местечко, которое людей зашвыривает неизвестно куда, так что вы бы поосторожнее, мало ли кто туда угодить может…

Чуть пораскинув мозгами, я эту мысль отбросил. Будь это в полку, где я воевал давно и заслужил некоторый авторитет, наверняка нашлись бы люди, способные мне поверить, послали бы туда бойцов. Но для здешних я никто и звать меня никак, незнакомый сержант, да еще и с явственным запашком только что выпитого. Крепко я сомневался, что мне; поверили бы и послали туда патрулей. Да и до поезда меньше часа, нужно озаботиться уже чисто житейскими делами: распрекрасно я знал поезда военного времени, давка при посадке будет жуткая, места ненумерованные, вагон жесткий, набьется всеми правдами и неправдами народу…

Когда объявили посадку, я, заранее изготовившись, ввинтился в толпу военных и гораздо более малочисленных гражданских, захватил-таки полку, правда, третью, багажную, но так даже лучше. Едва поезд тронулся и набрал ход, отломил я кус колбасы, вынул пару сухарей и, отвернувшись к стенке, прикрывшись шинелью внакидку, стал прихлебывать, забористую бабусину самогонку — чтобы побыстрее выпасть из ясного сознания, забыться сном, несмотря на раннее время. Перед глазами все еще стояли заснеженная долина, замерзшая река, две луны на звездном небе.

Первую бутылку я прикончил не до конца, всегда умел рассчитывать выпивку. Как только понял, что дошел до нужной кондиции, закупорил остаточки, спрятал бутылку и помаленьку соскользнул в сон. Вторую растянул на два дня, ел мало, больше спал, так что, когда почти добрался до фронтовых тылов, оставалась еще банка консервов и пара сухарей, так что часы толкать не пришлось. Как оно всегда и бывает, на последнем отрезке пути, пусть и невеликом, пришлось потыкаться-помыкаться: никто не знает толком, где такой полк, к тому же секретность соблюдается вовсю, на указателях не обозначения частей и даже не номера полевой почты, а попросту: «Хозяйство Иванова» или там Козлодрищенко. Кто знает, тот найдет, кто не знает — поблукает. Ну, когда я добрался до позиций нашей дивизии, стало гораздо легче, нашлось кому растолковать дорогу, и фамилии на указателях начали попадаться знакомые. Добрался. Встретили хорошо — правда, как оно и бывает, не все мои старые сослуживцы оказались в наличии: кто в госпитале, кто убит…

Никому я эту историю на фронте не рассказывал. Кто поверит? Да и после войны, на гражданке, только раз. Собственно говоря, и не рассказывал вовсе. Просто встретился мне человек, родившийся в том самом городе и долго там проживший. Вот я и попытался осторожненько, обиняками выяснить: не слышал ли он что про плохое место у вокзала? Но вопросики задавал так осторожно, очень уж издали заходил… Он ничего не понял, и я не стал откровенничать.