«И весел я и счастлив был, и мой сурок со мною…»

Поворачиваюсь к дороге и чувствую, что вот оно: сейчас люблю всё, что вокруг.

Скрежеща покрышками, резко тормозит странная машина, похожая на газель, но больше и квадратней. Бегу к ней со всех ног, заглядываю в салон и говорю, улыбаясь:

— Подбросьте, пожалуйста.

— А тебе куда?

— Мне до Москвы, но хоть сколько.

— Да садись, — кивает водитель, молодой, приятный парень. В машине играет знакомый рок, и это меня радует. Открываю дверцу и говорю, залезая:

— Сейчас… у меня ещё там товарищ.

— Так ты не одна?

— Нет. — Выглядываю в окно. Серёга сидит в траве как ни в чём не бывало. Звуки флейты не долетают до меня из-за громкой музыки.

— Так где твой товарищ? Места всем хватит.

Машина и впрямь просторная. Из кабины, между сидений водителя и пассажира, проход в кузов, и там пусто, хоть пляши. Быстро оглядываю полумрак и снова смотрю в окно.

Серёга сидит, застыв, и смотрит теперь на машину. Он не трогается с места и будто ничего не понимает. У него снова лицо человека, попавшего не в свою тарелку.

И вдруг я ощущаю огромное желание сказать водителю: «А ладно, поехали». Пусть сидит, раз он даже не понимает, что наша машина, та самая единственная наша машина, которая только и может быть здесь и сейчас, уже подошла, что дорога уже улыбнулась нам и стоит ответить ей тем же. Пусть остаётся, он хотел узнать трассу, в одиночестве узнает её куда как лучше.

— Ну что, поехали? — спрашивает водитель, я смотрю на Серёгу и всё ещё колеблюсь. Потом открываю дверцу и зову его.

Он прибегает, залезает и проходит сразу в кузов. Он так растерян, что даже поздороваться забыл. Машина вздрагивает и едет. Я смотрю в зеркало заднего вида, как, подёргиваясь, будто в плохом телевизоре, отдаляется пейзаж. Вот уже и скрылся за поворотом.

— Давайте знакомиться. Теперь нам до ночи вместе быть, — говорит водитель и делает музыку тише. — Меня зовут Саша.

Тихая, тёмная, зябкая Якиманка. Отходят, отцветают твои дни. Рома-Джа сидит за роялем и фломастером вырисовывает на куске обоев новые для тебя правила.

— Рома, ещё же нет никого. Кто будет это читать?

— Они появятся, Мелкая. Они обязательно появятся.

Я вздыхаю. Рояль тускло поблёскивает в электрическом свете лампочки.

— Рома, на нём кто-нибудь играл? — спрашиваю. — Кроме Соньки.

— Мать, я помню, играла. Когда я маленький ещё был. Бабушка играла хорошо, только я не застал её, мне рассказывали. Это её и был.

Мне хочется спросить ещё про них, про его предков, которые некогда занимали эти комнаты, этот дом, но я смолкаю. Тишина Якиманки тушит меня, и я лежу и прислушиваюсь к её коридорам.

Вот будто прохожу по ним, тёмным и призрачным; прохожу и вижу: все двери распахнуты, и свет фонарей с улицы косо лежит на чёрном полу. Нет ни людей, ни памяти о них; мебель покрыта белыми чехлами; но вот слышу мелодию: грустно и медленно вздыхает наш рояль.

Иду туда, на звуки, к открытой двери в нашу комнату. Там распахнуто окно, рояль выдвинут на середину и блестит, а с его клавиш, призрачно белеющих клавиш, взлетает Кара, садится под потолком на створку окна и кричит, раскачиваясь:

— Это я, Кар-ра, я — последний сон Якиманки.

Вздрагиваю и открываю глаза.

— Что, Мелкая, задремала? — спрашивает Рома. — Правильно, спать уже пора. Сейчас, я свет выключу и тоже лягу.