Мне не довелось выучиться на врача или адвоката, как предрекал когда то Софочкин отец. Евреев в университет неохотно брали, да и платить за обучение нечем было. Моим университетом стала корректорская, просвещая и направляя. Меня все больше и больше кружил вихрь революции. Свобода! Не ее ли так жаждал мой веками гонимый народ? Как горячо об этом говорит товарищ Ленин, вернувшийся в апреле 1917 го в Петербург! Свергнуть ненавистный капитализм, прогнать буржуев, освободить рабочих и крестьян:

Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем

Мы наш, мы новый мир построим!

Кто был никем, тот станет всем!

Однако после октябрьской эйфории в городе, именовавшемся теперь Петроградом, становилось все тревожнее, холоднее и голоднее. К тому же я лишился работы – хозяин нашей типографии бежал, устроив на прощанье там вселенский пожар. Я надумал вернуться в Москву, куда меня звали дальние родственники, мечтая сплавить мне их великовозрастную дочку, которую они никак не могли пристроить в надежные руки. Конечно, пора бы и жениться – за тридцать перевалило, но не на старой же деве!

Мои друзья газетчики, чьи статьи я безжалостно вымарывал, чтобы в них прорезался какой никакой смысл, снабдили меня рекомендательными письмами к своим московским коллегам. Но я все же решил записаться добровольцем в Красную армию. Завоеванную революцию одними лозунгами не защитить.

Особая типография

В Москве тоже было тревожно, но пока не голодали. Большевики спешили создать новые органы власти и в первую очередь те, которым предстояло защищать молодую республику, сотрясаемую Гражданской войной. В сентябре 1918 года сформированный Троцким Реввоенсовет республики уже представлял собой единый военный кулак. Его Полевой штаб стал высшим оперативным органом Главнокомандования Красной армии. В Регистрационном управлении Полевого штаба, помимо других служб, той же осенью открывалась особая типография. Оборудование реквизировали у частных типографий – добротное немецкое, фирмы «Гейдельберг и К°», только работать на нем было особо некому: старые кадры рассеялись – кто погиб на Империалистической или во время последних революций, кто воевал на Гражданской, а кто и в деревню, к своим корням, подался, спасаясь от вселенской смуты и надвигающейся голодухи.

К тому же новая власть не всем пришлась по душе. А она, новая власть, кадры тоже подбирала по принципу «свой – чужой». Преданный делу революции пролетарий – проходи! Остальные, мещане всякие и прочие, – ни ни! Только и революция подняла со дна столько пенной мути, что и сама не рада сделалась: ее именем теперь прикрывались все кому не лень – и городская голытьба, и шпана, и бандитье, и шарлатаны, охочие до чужого и радующиеся безнаказанной возможности изгаляться над «буржуями», к коим причисляли и тех, кто создавал все то, что они крушили с животным наслаждением. Наглость и напористость недоучек, зачастую самых настоящих пройдох, негодяев и мошенников, всегда державших нос по ветру, не могли заменить годами наработанное мастерство, законопослушание и элементарную рабочую совесть.

С кадрами была беда… Узнав, что я семь лет работал в известных питерских типографиях и освоил все полиграфические премудрости, знакомый большевик, опытный метранпаж Иван Лукич, которому поручили запустить особо секретную типографию, вцепился в меня не на шутку:

– Где ты найдешь еще такую работу? По всей Москве одно разоренье – типографии то в основном частные были.