Я схватила его пальцы и сжала их:

— Я хочу читать! Я хочу узнавать! Я хочу быть такой, как ты, Паари, я не хочу быть беспомощной, лишенной надежды, обреченной оставаться в Асвате до конца своих дней! Дай мне эту силу слов!

«Беспомощной… обреченной…» — это были взрослые слова, которые всплыли из какой-то неведомой ещё части меня, которой было невдомек, что мне только восемь лет; я была долговязой и нескладной, еще испытывала благоговейный трепет перед взрослыми великанами, которые правили миром. Слезы разочарования навернулись мне на глаза. Мой голос зазвучал громче, но тут уже Паари быстро приложил палец к губам, делая мне знак замолчать.

Выдернув руку, он поднял ее, изображая смирение и покорность.

— Сдаюсь! — прошипел он. — Хорошо. Да простят мне боги это безрассудное деяние. Я буду учить тебя.

Я завертелась ужом от радости, все недавние страдания были тут же забыты.

— О, спасибо, мой дорогой! — пылко воскликнула я. — Начнем прямо сейчас?

— Здесь? В темноте? — Он вздохнул. — Честно, Ту, какая же ты назойливая. Мы начнем завтра, и втайне. Пока мать и отец будут спать, мы спустимся к реке и сядем в тени, я буду рисовать на песке иероглифы. Потом я покажу тебе свои черепки, но, Ту, — предупредил он, — если ты будешь невнимательна, я не стану с тобой возиться слишком долго. А теперь давай спи.

Счастливая, я послушно потащила свой тюфяк на место и свалилась на него. Теперь меня одолела такая усталость, будто я прошла долгий путь, величайшим наслаждением было закрыть глаза и забыться сном. Паари уже глубоко дышал. Никогда я не любила его больше, чем в эту минуту.

Все следующее утро я непрерывно бессвязно молилась: о том, чтобы ни один ребенок в селении не вздумал появиться на свет сегодня после полудня, о том, чтобы мне не пришлось ждать очереди у общей печи, когда я буду печь хлеб для нашей вечерней трапезы, иначе из-за этого не поспею с другими делами, о том, чтобы у Паари выдалось хорошее утро в школе и он не был слишком раздражительным и усталым, отведав ячменной лепешки с пивом, и сдержал бы свое обещание. Но все шло хорошо в этот знаменательный для меня день в середине месяца эпифи. Мы с Паари демонстративно послушно прошли в свою комнату и стали напряженно ждать, когда родители поддадутся оцепенению этого часа. Казалось, минуло очень много времени, пока они прекратили переговариваться, и Паари сделал мне знак, что можно вставать, а сам осторожно поднял свой мешок с драгоценными глиняными черепками, чтоб те не звякнули. Мы выскользнули из дому и окунулись в ослепительное белесое пекло пустынной деревенской улицы.

Все замерло вокруг. Даже три собаки, такие же бежевые, как песок в пустыне, откуда они прибежали, не рыскали в поисках пищи, а растянулись неподвижно в негустой тени редких кустов акации. На улице, во двориках домов из необожженного кирпича было темно и пусто. Ни одна птица не вспорхнула и не запела в поникших прибрежных зарослях, когда мы, босые, бесшумно неслись к воде. Можно было подумать, что, кроме нас двоих, в окрестностях нет ни одной живой души, что селение обезлюдело, не выдержав ослепительно яркого взгляда Ра.

Река еще не начала подниматься. Она величаво текла рядом, бурая и мутная, обнажая перед нами свои берега, пока мы осторожно пробирались к тому месту, откуда бы нас не было видно ни из селения, ни с дороги, что проходила между рекой и домами. Там, куда свернул Паари, травы под ногами не было, только участок мягкого песка под сикомором. Он опустился на песок, и я последовала за ним, сердце у меня выпрыгивало от возбуждения. Наши взгляды встретились.

— Ты уверена? — спросил он.