— Мой повелитель, — мягко начала я, — мне больно видеть, как младший писец, человек, занимающий столь низкое положение, не оставляет тебе выбора, видеть, как ты раздаешь плоды своего труда и своей заботы. Ты — живое воплощение бога, и весь Египет принадлежит тебе по праву. Почему тогда ты позволяешь всем этим жрецам оскорблять твою щедрость и растаскивать твою добычу, подобно полчищам муравьев, пожирающих зрелый финик? Разве их сокровища уже не превзошли сокровища Великого Дома? Прости меня, Гор, но я разгневана их ненасытностью. Я не понимаю.

Он долго смотрел на меня, и в его пристальном взгляде постепенно проступала догадка. Этого холодного выражения глаз я никогда у него не замечала прежде. Мне стало тревожно. Продолжая разглядывать меня, он осушил свой бокал, с усилием поднялся и покинул ложе, потом подвинул кресло и сел напротив меня. Закинув ногу на ногу, он резким движением подставил бокал Паибекаману, подождал, пока тот снова наполнил его, и все это время не сводил глаз с моего лица Под глазами у него стали заметны темные мешки, от света лампы на столе на лицо ложились серые тени, придавая коже каменно-серый оттенок. Когда он заговорил, его голос звучал хрипло.

— Я разгневан на тебя, Ту. По какому праву ты, простая наложница, подвергаешь сомнению мудрость своего бога? Лишь потому, что я люблю тебя, потому что общение с тобой доставляет мне огромную радость и потому что ты достаточно умна, чтобы лечить меня; я ныне склоняюсь к тому, чтобы просветить тебя в том, что касается истинного положения дел в Египте. Это большая честь для тебя. Я обсуждаю эти проблемы только с некоторыми своими управителями и со Старшей женой Аст-Амасарет. Слушай внимательно и больше не оскорбляй меня своей невежественной и глупой озабоченностью. — Он покачал босой ногой; ступня у него была широкая, с голубыми прожилками вен; тень от нее то становилась больше и четче на плитах пола, то уменьшалась, превращаясь в размытое пятно.

Я старалась смотреть вниз, чтобы не видеть его лица, потому что его слова оскорбили меня, я чувствовала себя ребенком, которого наказали, но тем не менее заставила себя взглянуть, ему в глаза. Они были похожи на твердый изюм.

— Прежде всего, — отрывисто продолжал он, — ты должна понять, что по вековой священной традиции все храмы освобождены от уплаты налогов Престолом Гора. Это данность. Боги изливают свое благословение на Египет. Зачем же тогда вынуждать их перераспределять дары, коими они так щедро и свободно делятся? Их слуги приносят им жертвы, что поступают на их территории от верующих и просителей, и посвящают им урожаи со своих полей, пастбищ и виноградников. А почему должно быть иначе? Было бы великим святотатством пытаться завладеть собственностью богов. Могут сказать, — продолжал он, предвидя мое молчаливое возражение, — что тот, кто сидит на Престоле Гора и является живым воплощением самого Амона, имеет право распоряжаться любыми богатствами и получать их откуда хочет. Но воплощение бога на земле — это еще не сам бог, хотя в нем и есть его частица. Не во власти фараона изменить сущность древней Маат. Не в моей это власти. — Он замолчал и отхлебнул вина, над которым витали ароматные пары, но его ступня продолжала раскачиваться, он все еще был раздражен. — Итак, — хрипло продолжат он, — этот способ обогащения невозможен для двойной короны. Во-вторых, обещания, данные жрецам моим отцом в смутное время в обмен на их поддержку, вынуждают меня всячески умиротворять Амона. Мне прекрасно известно, что его жрецы удерживают политическую и экономическую власть. У моего отца не было управителей, которым он мог бы доверять, и действительно, задолго до смутного времени государственные посты перешли к жрецам и стали передаваться по наследству, поэтому один и тот же человек может быть царским казначеем и одновременно верховным жрецом и передать обе должности своему сыну.