Три дня подряд Дисенк приносила только самые неопределенные вести. Гуи и врачеватель держали совет. Царя все еще рвало, и он держался за голову. Во всех храмах молились о здоровье царя. Но на четвертый день она смогла рассказать кое-что определенное.

— Мне удалось поговорить с дворецким, которому приказали осмотреть всю еду и питье, которые отведал владыка в день, когда занемог, — сообщила она, ловко подавая мне на стол вечернюю трапезу. — Вызывали раба, что пробовал каждое блюдо и вино из каждого кувшина, из которого царю наливали вино. У него не оказалось никаких похожих симптомов. — Она искоса взглянула на меня. — Теперь подозревают отравление и проверяют всех, кто входил тогда в покои Рамзеса. Также тщательно проверяют его одежду, прочие принадлежности и косметические средства.

Я тупо смотрела на тарелки с латуком и сельдереем, аппетитно дымящейся жареной рыбой и луком, на маслянистые финики в медовом сиропе. В ароматной чаше для полоскания грациозно плавал розовый лотос, я различала его нежный запах. О том, чтобы положить в рот что-нибудь из еды, невозможно было даже подумать.

— Подозрение не может пасть на Хентмиру, — еле слышно прошептала я. — Она умерла. Значит, я в безопасности.

— Возможно. — Дисенк поклонилась и отступила за кресло, где всегда стояла, прислуживая мне за столом. — Но фараон поправляется, Ту. Он хорошо спал сегодня днем и смог выпить немного молока.

Я оцепенела, не в силах даже поднести руку к листику салата, что лежал передо мной, подрагивая от движения воздуха.

— Поговори с Паибекаманом, — сказала я и не узнала своего голоса — такой он был слабый и тонкий. — Спроси его, что он сделал с банкой масла.

— Я хотела это сделать, — ответила она, — но его нигде нет.

Мне не было видно ее лица.

И еще два дня я несла тяжесть нависшего надо мной ужаса, которая с каждым проходящим часом только росла. Наши отношения с Дисенк были такими же дружескими, как всегда, правда, она говорила со мной меньше обычного, хотя, может быть, мне это только казалось.

О выздоровлении фараона было объявлено публично: вестник огласил новость в каждом дворе гарема; и женщины с видимым облегчением вернулись к праздной болтовне. Я тоже попыталась погрузиться в мелкие заботы, которыми заполняла свое время прежде, но с ужасом поняла, что все они приобрели какие-то мистические свойства. Каждое мое слово и каждое действие имели глубокое, неясное значение, будто они относились вовсе не ко мне. Даже Пентауру, когда я держала его на руках, целовала и прижимала к себе его пухленькое тельце, казалось, был ребенком другой женщины, в другом времени, и чем крепче я прижимала его к себе в нарастающей панике, тем сильнее ощущала, что мое тело становится все более неосязаемым.

Какой-то еще сохранившей ясность частью сознания я понимала, что с каждым проходящим мгновением я все дальше от угрозы разоблачения, знала, что должна расслабиться и почувствовать себя в безопасности, но вместо этого ужас нарастал, и с ним подступала странная уверенность, что рок уже настиг меня, что каждый мой прожитый спокойный час заимствован или украден из той мирной и полной обещаний жизни, которую я вела хентис тому назад.

Часто, когда я сидела, напряженно вытянувшись, у кушетки или когда только выходила из своего помещения, меня охватывало безумное желание убежать, уйти из гарема и затеряться в садах и полях за городом. Рамзес, Хентмира, Кенна, Гуи, Дисенк, даже мой сын, я могла уйти и избавиться от них, и, беззащитной, невинной и свободной, шагнуть в иссушенную чистоту Западной пустыни, и снова стать ребенком, у которого впереди целая жизнь.