Но это была всего лишь мечта, фантазия об очищении и исцелении, и она умерла, когда солдаты пришли арестовать меня, потому что в действительности невозможно было уничтожить ни вину, ни болезнь моего ка.

ГЛАВА 24

Я ждала, что Дисенк принесет мне утреннюю трапезу, когда двое стражников загородили собой дверной проем. Кормилица уже закончила потчевать Пентауру своим молоком и собиралась уходить, я играла с ним на кушетке, щекоча его пухлый животик, а он заливался смехом. Стражники не постучали и не задержались в дверях. Когда я почувствовала их присутствие и подняла голову, они уже стояли рядом с кушеткой, с мечами наголо и с невозмутимыми лицами. Исходившая от них угроза сразу заполнила маленькую комнату. Сопровождавший их вестник выступил вперед. Пентауру начал плакать, а я схватила простыню, чтобы прикрыться.

— Госпожа Ту, — сказал вестник, — ты арестована за покушение на убийство царя. Одевайся.

Кормилица завизжала, и вестник нетерпеливо обернулся к ней:

— Замолчи, женщина! Забери ребенка в детскую. Поторапливайся!

— Это просто смешно, — надменно сказала я, прижимая Пентауру к груди, а он испуганно посмотрел на меня. — Вы перепутали. Царь пострадал из-за испорченной еды, как мне говорили. — Ноги у меня одеревенели, но я заставила их повиноваться. Соскользнув с кушетки, я отступила назад, держа Пентауру на руках. — Я не верю, что царь приказал вам ворваться ко мне. Предъяви доказательство! — Я набросилась на одного из солдат, который оценивающе рассматривал меня с головы до ног — Опусти глаза! Я царская наложница!

Но он будто не слышал моих слов, а вестник вытащил тонкий свиток папируса и вручил мне.

Я встряхнула его, чтобы развернуть, придерживая сына одной рукой. Это было предписание начальнику дворцовой стражи заточить меня в тюрьму по обвинению в исключительном богохульстве, которым являлось, конечно, покушение на убийство бога, и оно было подписано самим Рамзесом. Его имя и титул были написаны дрожащей рукой, но вполне узнаваемы. Я бросила свиток обратно вестнику.

— Где доказательства? — спросила я.

В ответ он кивнул стражнику, который смотрел на меня. Тот схватил Пентауру, оторвал его от меня и почти швырнул кормилице. Женщина взглянула на меня полными испуга глазами и стремглав выбежала из комнаты. Последнее, что я видела, — прядь непослушных черных волос сына, торчащих над сильным локтем кормилицы, но его плач был слышен еще долго.

— Одевайся, — нетерпеливо повторил вестник.

Я затрясла головой.

— Я не одеваюсь сама, — возразила я. — Я подожду свою служанку.

— Нет, госпожа. — Вестник огляделся и, увидев на кресле одно из моих платьев, которое я бросила, измятое, накануне вечером, схватил его, протянув мне. — Надень это. О тебе позаботятся позже.

Мне ничего не оставалось, как повиноваться. Хотя сердце мое сильно колотилось и волна слабости накатила на меня, я надменно позволила простыне соскользнуть на пол и, холодно взглянув на мужчин, натянула через голову предложенное платье, медленными движениями разглаживая его на боках. Потом я вопросительно посмотрела на вестника. Он сглотнул, неожиданно улыбнулся мне сладчайшей обезоруживающей улыбкой и поклонился. Я вышла вслед за ним.

Во дворе уже было полно женщин и детей, они замолчали и смотрели, как меня, босую и растрепанную, но с высоко поднятой головой, вели между ними, вестник шел впереди, а двое крепких стражников — по бокам. Мы повернули налево, прошли к помещениям для слуг и, срезав угол по утоптанной земляной площадке, вышли через заднюю калитку.

Я никогда здесь не была, поэтому с интересом осматривалась. Мы оказались на краю огромного открытого пространства, — очевидно, это была площадь для парадов, потому что в конце ее стоял помост.