Дом будто замуровали. Не прибывали в паланкинах гости, ничей смех не нарушал мерцающей пустоты двора, каждую плитку которого я знала, как черты своего лица. Однажды мне показалось, что сквозь сон я слышала женский голос под окном, но не было сил подняться и взглянуть. Дисенк потом сказала, что госпожа Кавит приезжала к брату выразить свои соболезнования.

Мне не позволили принять участие в похоронной процессии на семьдесят первый день траура. Я стояла на коленях у окна и смотрела, как обитатели дома медленно двигались через двор и через сад, направляясь к лодкам. Кенну положат в простой деревянный гроб и похоронят в маленькой, высеченной в скале гробнице, которую приготовил для него Гуи. Так сказала мне Дисенк. У гробницы соберутся его друзья и слуга, с которыми он работал в доме, чтобы провести и обряд прощания. Они совершат погребальную трапезу у входа в гробницу, закопают остатки еды, а потом вход будет запечатан. Дисенк была мрачной и подавленной, она тоже хотела присутствовать на похоронах, но, очевидно, ей было велено оставаться со мной. В конце концов мне удалось уговорить ее выйти в сад, где мы долго сидели молча, в непривычной тишине, а опустевший дом стоял объятый дремотой, залитый белым солнечным светом, и даже птицы молчали.

К вечеру мы вернулись в дом, и Дисенк сама приготовила мне простую еду. Аппетита у меня не было, но я поела, чтобы не обижать ее. Позднее, когда она шила при свете лампы, а я перебирала свитки со старинными историями, песнями и стихами, которые любила перечитывать на досуге, я услышала, что дом начал оживать. Двор наполнился голосами и звуками шагов. Внизу хлопнула дверь. Дисенк подняла голову.

— Все кончилось, — тихо сказала она и снова склонилась над работой.

Я слышала голос Гуи за окном, тихий, неясный, но узнаваемый, ему отвечал глубокий бас Харширы.

И вдруг как — будто тяжелый камень свалился с моей груди. Я глубоко, с наслаждением вздохнула. Все кончилось. Я не видела Мастера более двух месяцев, но это не имело значения, он был готов простить меня, жизнь продолжалась. Гнетущая тяжесть сменилась здоровой, приятной усталостью. Я зевнула.

— Раздень меня, Дисенк, — сказала я, — Очень хочу спать.

Она немедленно повиновалась. Пока она, как всегда перед сном, втирала в мое лицо мед и масло, я едва не уснула. Едва она закончила, я сразу же провалилась в благословенную темную пропасть забытья. Спала я без сновидений.

Не успела я утром встать с постели, в дверь постучали. Дисенк открыла. В дверях стоял маленький, крепко сложенный человек. Он улыбнулся Дисенк и сдержанно поклонился, повернувшись ко мне.

— Я Неферхотеп, новый личный слуга Мастера, — сказал он. — Я принес это для Ту и Дисенк. Еще у меня есть сообщение. Мастер надеется, что Ту приступит к работе, как только закончит утренние приготовления. — С этими словами он вручил Дисенк небольшую чашу, улыбнулся еще раз и удалился.

Как только я сбросила с ног покрывало, Дисенк бережно поднесла мне чашу.

— Что это? — спросила она, озадаченно наморщив нос.

Я взглянула. В чистой воде плавали два глянцево-зеленых листика. Я смотрела на них, и у меня внутри разливалось счастье. Должно быть, он положил их в воду, как только вернулся с похорон Кенны, восхищенно думала я. Один для нее. И один для меня. Жест утешения, обещание прощения, позволение смеяться снова. Сунув руку в чашу, я выловила один листик, стряхнула с него капли воды и подала Дисенк. Она подозрительно отступила.