Я услышала, как за мной глухо закрылась дверь. И сразу опустилась на колени и склонилась так низко, что коснулась лицом холодных плит из прекрасного лазурита. Запах, который я при этом почувствовала, был мне знаком — тяжелый, сладковатый запах смерти, от которого по моему телу пробежала дрожь. «Он умирает, — подумала я. — Рамзес действительно умирает». До сих пор мне почему-то казалось, что он вовсе не так серьезно болен, но теперь, когда из полумрака, откуда-то сверху раздался голос: «Наложница Ту», эхом пролетевший по комнате, у меня едва не сдали нервы. «Он не может умереть, — подумала я. — Он сам Египет, он бог, он Маат, его присутствие дарует жизнь всему — от крошечного зернышка на поле моего отца до широкого Нила, стремящегося к Великой Зелени. Его тень витала надо мной все годы, которые я провела в ссылке. Рамзес!» Но я молчала.

— Это она? — Его голос, слабый, но такой знакомый, прозвучал в моих ушах как удар грома. — Пусть встанет и подойдет ко мне.

Я встала, сбросила сандалии и, поднявшись по ступенькам, хотела вновь опуститься перед ложем на колени. Но, взглянув вниз, застыла, не в силах сделать ни единого движения.

Он лежал на подушках. Его начисто выбритая голова была покрыта, как и полагалось, белой полотняной шапочкой. Выпуклая грудь вздымалась и опускалась, вздымалась и опускалась, прикрытая скомканными простынями. Одну руку он положил на живот, другую бессильно вытянул вдоль тела. На столике стояла одна-единственная лампа, и в ее тусклом свете я увидела опухшее, покрытое потом лицо. Глаза, его карие глаза, которые я помнила так хорошо — то живыми и насмешливыми, то холодными и властными, — были теперь тусклыми, измученными. Внезапно я подумала, что этот человек умирает не столько от болезни, сколько от усталости. И все же он узнал меня и поднял руку.

— Годы изгнания не исправили твоих манер, Ту, — хрипло, задыхаясь, произнес он. — Ты всегда подчинялась лишь своим собственным законам.

От звука его голоса я очнулась и, встав на колени, прижалась губами к его холодным пальцам.

— Простите меня, владыка, — сказала я. — Простите. Вы правы. Мне больно видеть вас в таком состоянии. Что-то случилось со мной — горе, печаль или воспоминания, и я забыла о почтении. Можно? — спросила я и, присев на краешек постели, положила руку ему на лоб. У царя был жар. — У вас хорошие врачи, мой повелитель? — добавила я.

Царь улыбнулся.

— Хорошие или нет, какая разница? Им все равно меня не вылечить, — произнес он. — Они только суетятся да болтают, а сказать правду боятся. А правда в том, что я стар и умираю. Я всегда считал тебя смелой девушкой, которая предпочла бы навлечь на себя немилость, чем солгать мне, но я ошибся, верно?

— Не совсем, повелитель, — ответила я. — Я не лгала, когда говорила, что Египет находится во власти ненасытных храмов Амона, но тогда я была очень зла. Я не лгала, когда призналась, что люблю вас, но эта любовь была не такой сильной, какой я ее изображала. Я не лгала, когда хотела вас убить.

Мутные глаза фараона уставились мне в лицо.

— Как давно это было, моя Ту, — сказал он. — Так давно, что теперь это совсем не важно. Я не умер. Я считал, что разлюбил тебя, когда ты родила мне сына, но ошибся. Я отправил тебя в ссылку и отдал ребенка Мену, но ты постоянно приходила ко мне в снах, и это я чувствовал себя виноватым, не ты.

— Нет, — быстро ответила я, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы. — Это я во всем виновата, и все эти семнадцать лет я думала о том, как вымолить у вас прощение. Простишь ли ты меня, о Божественный? Я заслуживала смерти, а ты оставил мне жизнь.