Марк-Алем поднялся по лестнице и шел в потоке десятков других служащих, непрерывно втягивавшихся открытыми с обеих сторон дверями. Чем ближе он подходил к кабинетам Интерпретации, тем сильнее ощущал, что временная уверенность в себе, которую он демонстрировал в буфете, рожденная лишь благодаря унижению другого, все явственнее его покидает. Вместо нее он вновь ощутил усиление страха, медленно и равномерно нараставшего, по мере превращения его в рядового служащего, затерянного в гигантском механизме.

Еще издали он увидел свой рабочий стол с лежавшей на нем папкой и пошел к нему, чтобы занять место у его края, словно возле берега океана мирового сна, из мрака которого вылетали черные и угрожающие брызги, поднятые неизвестно из каких глубин. О господи, вздохнул он, спаси и сохрани меня, о господь всемогущий!

Погода испортилась — похолодало еще больше. Коварное время, из тех, что неожиданными изменениями лишает людей остатков уверенности, тянулось уже две недели. Ну вот, снова как вчера, вздыхали они, глядя изнутри на переменчивую погоду. Хотя кирпичные печи растапливали с утра пораньше, в залах Интерпретации царил пронизывающий холод. Порой Марк-Алем даже и кафтан не снимал. Он не понимал, откуда тянет этим холодом. Не понимаешь? — сказал ему один тип, с которым ему довелось пить кофе в буфете. Из папок с делами просачиваются этот холод и ледяной ветер. Все беды придут к нам оттуда, парень. Марк-Алем сделал вид, что не расслышал. А что другое, по-твоему, может появиться из царства сна? — продолжал тот. Это почти то же самое, что и царство смерти. Та же вселенная, о господи. Угораздило же нас, несчастных, иметь с ней дело. Марк-Алем ушел, не сказав ни слова. Может, у того дурной глаз, не хватало еще, чтобы он накаркал какую-нибудь беду. Он все больше убеждался в том, что в Табир-Сарае было полным-полно разных опасных личностей.

Чего он только не наслушался за это время о Табире и о том, что там творилось. На первый взгляд казалось, что сотрудники не говорят о нем ни слова, по проходили дни, и из одной фразы, которую кто-то прошептал в буфете, из другой, подслушанной случайно у входа, в дверях или за соседским столом, кусочки мозаики мало-помалу и совершенно неосознанно складывались в полную картину, и их уже было не стереть из памяти. Так, например, были голоса, уверявшие, что индивидуальный просмотр сновидений был всего лишь переходной фазой человечества и что придет время, когда сновидения утратят это свойство и, подобно движениям или другим действиям человека, станут видны кому угодно. Одним словом, как некое плодоносящее растение, которое до определенного срока растет под землей, пока не придет ему время выйти на поверхность, так и человеческое сновидение до поры до времени находится внутри сна спящего человека, но это вовсе не означает, что так будет всегда. Однажды оно выйдет на солнечный свет, займет свое место среди мышления, опыта и человеческой деятельности, и хорошо это будет или плохо, изменится мир из-за этого к лучшему или к худшему, это одному богу известно.

Другие говорили, что Апокалипсис — это не что иное как день, когда сновидения выйдут на волю из тюрьмы сна, потому что воскрешение мертвых, которое люди представляли себе в метафизическом смысле, может осуществиться только в такой форме. Разве сновидения — это не послания обитателей загробного мира? — говорили они. Эта их многовековая мольба, жалоба, просьба, это их требование, назови как хочешь, однажды будет принята во внимание и удовлетворена.

Были и другие, те, кто, соглашаясь с этим, объяснение предлагал совершенно противоположное.

Выход наружу сновидений, говорили они, в суровый климат нашего мира, приведет лишь к их увяданию и смерти.