Я подумал, что мне будет очень жаль, когда этот год закончится.

Возвращаясь от Морта домой, я остановился в городе, чтобы забрать приемник, который сдавал в починку, потом заправил машину, потом заехал к Банану, чтобы выпить пивка.

Банан возился на кухне, шпигуя какую-то маринованную телятину. До открытия был еще час. В ресторане и баре все блестело и сверкало, растения были политы и блестели влажной листвой.

— Тут тебя один мужик искал, — сообщил мне Банан.

— Что за мужик?

— Здоровый такой. Я его не знаю. Я ему сказал, где ты живешь.

Он грозно уставился на Бетти, которая задумчиво чистила виноград.

— Я ему сказал, что тебя нету.

— А он не говорил, что ему надо?

— Нет.

Он надел фартук и протиснулся за стойку.

— Что, рановато для тебя?

— Рановато.

Он кивнул и принялся методично готовить себе свой обычный завтрак: треть бокала бренди, а сверху две ложки ванильно-орехового мороженого.

— Касси на работу уехала, — сообщил он, потянувшись за ложечкой.

— Я гляжу, ты все примечаешь.

Он пожал плечами.

— Ее желтую машину за милю видать, а я как раз мыл окна.

Он размешал бренди с мороженым и начал есть, жмурясь от удовольствия.

— Вкуснятина! — сказал он.

— Неудивительно, что ты такой толстый.

Он только кивнул. Ему было все равно. Он однажды сказал мне, что его толщина заставляет бывающих у него толстяков чувствовать себя лучше и тратить помногу и что толстых посетителей у него куда больше, чем худых.

Банан был природным чудаком — сам он не видел ничего удивительного в том, что делал. Когда мы, бывало, засиживались за полночь, он позволял себе немного расслабиться и раскрыться; и тогда из-под внешней веселости проступали глубокий пессимизм, отчаяние, порожденное явной неспособностью рода человеческого жить в мире и гармонии на этой прекрасной земле. Банан не интересовался политикой, не верил в бога и не видел нужды суетиться. Он говорил, что люди способны умирать с голоду в благословенных и плодородных тропиках, что люди воруют земли у соседей, что люди убивают людей из-за расовой ненависти, что люди истребляют друг друга во имя свободы и что его тошнит от всего этого. Это началось еще в каменном веке и будет продолжаться до тех пор, пока злобная обезьяна, именуемая человеком, не будет стерта с лица земли.

— Но ведь сам ты, похоже, вполне доволен жизнью, — заметил я однажды.

Он мрачно поглядел на меня.

— Ты птица. Вечно летаешь туда-сюда. Ты был бы ястребом, если бы ноги у тебя были не такие длинные.

— А ты?

— Единственный выход — это самоубийство, — продолжал он. — Но сейчас в этом пока нет особой необходимости.

Он ловко налил себе еще бренди и поднял бокал, словно собирался произнести тост.

— За цивилизацию, черт бы ее взял!

Его настоящее имя, написанное на двери паба, было Джон Джеймс. Бананом его прозвали в честь пудинга «Банан Фрисби» — горячего пухлого сооружения, в которое входили яйца, ром, бананы и апельсины. Это блюдо почти всегда присутствовало в меню, и потому сам Фрисби сделался «Бананом». Это имя очень подходило к его внешнему имиджу, хотя совершенно не соответствовало его внутренней сущности.

— Знаешь что? — спросил он.

— Что?

— Я бороду решил отпустить.

Я взглянул на слабую тень у него на подбородке.

— По-моему, она нуждается в удобрении.

— Как остроумно! Короче, дни большого и толстого разгильдяя миновали. Ты присутствуешь при рождении большого и толстого почтенного трактирщика.