Под этим почерком Бонфорта было приписано: «Ах, Завиток, Завиток! Опять подглядываешь, я же вижу».

Возвращая материалы Пенни, я осведомился у нее, видела ли она собственное досье. Она ответила, чтобы я не совал нос не в свое дело. Потом покраснела и извинилась.

Большую часть времени у меня отнимало изучение различных сведений о Бонфорте, но я выкраивал время и тщательно воссоздавал физическое сходство с Бонфортом, проверяя соответствие окраски, тщательнейшим образом воссоздавал морщинки, добавил две родинки и уложил немногие оставшиеся волосы с помощью электрической щетки. После этого довольно хлопотно вернуть себе настоящее лицо, но это довольно-таки небольшая цена за грим, который ничем не испортишь, который нельзя смыть даже ацетоном и которому не страшны носовые платки и салфетки. Я даже сделал шрам на «поврежденной» ноге, руководствуясь снимком, который доктор Кэпек держал в истории болезни. Если бы у Бонфорта была жена или любовница, то она, наверное, затруднилась бы определить, где настоящий Бонфорт, а где его двойник просто по внешним признакам. Гримировка оказалась делом очень хлопотным, но зато я теперь мог больше не беспокоиться о внешнем виде и целиком посвятить себя самой трудной части перевоплощения.

Очень трудной частью вживания в образ оказалось вникание в то, о чем Бонфорт думал и во что верил, иначе говоря в политику Партии Экспансионистов. Можно сказать, что он в большой степени олицетворял собой эту партию, будучи не просто ее лидером, но ее политическим философом и величайшим деятелем. Когда партия только что появилась, экспансионизм был не более чем «Манифестом Предназначения», хрупкой коалицией разношерстных групп, объединяло которых только одно: что границы в пространстве являются единственным вопросом дальнейшей будущности человечества. Бонфорт дал этой партии теорию и систему этических взглядов, идею того, что гербом имперского знамени должны стать свобода и равные для всех права. Он не уставал повторять, что человеческая раса никогда не должна повторять ошибок, допущенных белой субрасой в Африке и Азии.

Меня очень смутил тот факт — а именно то, что ранняя история экспансионизма была чрезвычайно похожа на нынешнюю партию Человечества — я в таких делах был тогда более чем неискушен. Мне и в голову тогда придти не могло, что партии зачастую по мере роста изменяются так же сильно, как и люди. Я имел какое-то смутное представление о том, что Партия Человечества начинала свой путь как составная часть экспансионистского движения, но никогда не задумывался об этом: все политические партии, которые не отличались достаточной дальновидностью и прозорливостью, под давлением объективных причин исчезли с политической арены, а единственная партия, которая стояла на верном пути, раскололась надвое.

Но я забегаю вперед. Мое политическое образование не было таким последовательным и логичным. Первое время я просто старался пропитаться бонфортовскими выражениями. По правде говоря, я набрался этого вполне достаточно еще по дороге туда, но тогда меня в основном интересовало как он говорит, теперь я старался усвоить, что он говорит.

Бонфорт являлся оратором в полном смысле этого слова, но иногда в споре мог быть весьма ядовит, взять хотя бы речь, с которой он выступил в Новом Париже по поводу шума, поднятого в связи с подписанием договора с марсианскими гнездами, известного под названием Соглашение Тихо.