— Он немного помолчал, куря и глядя на звезды. Затем повернулся ко мне. — Старина, мы с вами на пару прошли кое через что. Теперь я знаю, что вы из себя представляете, и всегда с радостью помогу вам с помощью оружия, денег или кулаков в любое время и даже не спрошу, зачем вам понадобилась моя помощь. Если вы решили уйти, я не скажу вам ни слова и ничего плохого о вас не подумаю. Вы сделали все, что было в ваших силах.
— Спасибо, Дэк.
— Еще одно слово, и я исчезаю. Вы должны понять только одно: если вы уйдете, значит тот грязный негодяй, который всадил ему эту дрянь, победил. Победил, несмотря ни на что.
Он вышел.
Я почувствовал, что меня раздирают самые противоречивые чувства — и я дал волю жалости к самому себе. Я имел полное право жить своей собственной жизнью. Сейчас я находился в расцвете сил, мне еще только предстояли мои величайшие профессиональные триумфы. И нельзя же было ожидать от меня, что я добровольно соглашусь заживо похоронить себя на годы безвестности, а за это время публика забудет меня; продюсеры и агенты забудут меня и скорее всего будут уверены, что я давно мертв. Это было нечестно! Это было слишком!
В конце концов я немного успокоился и на некоторое время перестал думать обо всем этом. В небе все также висела огромная и прекрасная Мать-Земля, как всегда неизменная и величественная. Интересно, какими же должны быть торжества по поводу выборов там? Нашел я в небе и Марс, и Юпитер, и Венеру. Ганимеда, конечно, видно не было, равно как и одинокой земной колонии на далеком Плутоне.
Бонфорт называл их «мирами надежды».
Но он был мертв. Они лишили его священного права на жизнь. Его не стало.
И на меня собирались возложить тяжелое бремя его возрождения, хотели с моей помощью вновь заставить его жить.
Способен ли я на такое? Смогу ли я стать таким же как он? Чего бы хотел от меня он сам? Что бы делал он сам, окажись на моем месте? Не раз во время кампании я задавал себе этот вопрос: а что бы сделал на моем месте Бонфорт?
Почувствовав движение позади меня, я обернулся и увидел Пенни. Я посмотрел на нее и сказал:
— Это они послали вас ко мне? Наверное, они решили, что вы сможете уговорить меня?
— Нет.
Больше она ничего не сказала, да кажется и не ждала ответа от меня.
Друг на друга мы не смотрели. Молчание затянулось. Наконец я произнес:
— Пенни, а если я попробую, вы поможете мне?
Она порывисто обернулась ко мне.
— Да, конечно же, да, шеф! Я с радостью буду помогать вам!
— Ну что ж, тогда я попытаюсь, — неуклюже сказал я.
Все это я написал двадцать пять лет тому назад, чтобы немного привести в порядок свои расстроенные чувства. Я честно пытался писать правду и ни в коем случае не преувеличивать своей роли в описанных событиях, так как эти записи предназначались только для меня самого, да еще моего врача, доктора Кэпека. Конечно, странно сейчас, через четверть века, перечитывать эти глуповатые и немного напыщенные строки того молодого человека. Теперь я уже с трудом осознаю, что когда-то я в самом деле был им. Моя жена, Пенелопа, утверждает, что помнит его даже лучше, чем я, и что никого, кроме него, она никогда не любили. Так что время меняет нас.
Я обнаружил, что «помню» ранний период жизни Бонфорта лучше, чем свою подлинную жизнь в качестве этой более чем патетичной персоны, Лоуренса Смайта, или как он любил величать себя — Великого Лоренцо. Не сводит ли это меня с ума? Даже если это так, то это просто необходимая для меня толика безумия, потому что для того, чтобы дать возможность жить Бонфорту, нужно полностью подавить актера.
Безумен я или нет, но я точно знаю, что когда-то он существовал и что я был им. Как актер он так и не добился успеха. Мне даже кажется, что иногда его охватывало самое настоящее безумие. |